добыча. – Чего это, дяденьки? Говорили же, что только двое…
В ответ раздался дружный гогот и неразборчивые выкрики, содержавшие советы и заверения самого откровенного свойства. Девка попятилась к открытой дверце машины, безотчетно ища укрытия, но сидевший в кабине водитель толкнул ее в спину широкой ладонью, давая понять, что менять решение поздно.
– Такая вот петрушка, – оживленно объяснял кому-то один из фуражиров. – Я, говорит, плечевая путана. Не хотите ли, говорит, интимных услуг? А чего, говорим, хотим! Еще как хотим! Очень даже хотим! А ну, мужики, – заорал вдруг он, перекрывая гам, – становись в живую очередь! Чур, мы с Федюней первые! Это ж мы ее привезли!
– Слюни подбери, – сказал ему бригадир. Это был приземистый и широченный, как славянский шкаф, чернобородый мужик с огромными, будто совковые лопаты, костлявыми ладонями и ступнями сорок седьмого размера. Про него говорили, что он отсидел десятку за убийство жены, которую застукал с соседом, но убедиться в достоверности этого слуха не было никакой возможности – болтать бригадир не любил. – Начнем по старшинству, а там как хотите. Пошли, милая.
Он с неожиданным проворством ухватил привезенную предприимчивыми гонцами девчонку за предплечье, так, что та даже не успела увернуться.
– Не надо, дяденьки, – заныла она со слезой в голосе. – Да что ж вы делаете-то? Пожалели бы, а?..
– Не боись, девка, – утешил ее бригадир. – Кожа натуральная, не снашивается. Ты посмотри, какие тут у нас орлы – один другого лучше! Не обидим, не бойся. А если что не так, не обессудь – сама вызвалась, никто тебя силком не тащил…
Волоча слабо упиравшуюся “путану” за руку, он под завистливыми взглядами своих подчиненных двинулся к вагончику и вдруг остановился, потому что на дороге стоял Понтя Филат.
Этот тип, по общему мнению членов бригады, был полновесным придурком. Таких или примерно таких можно встретить в каждом коллективе. Бригадир Степан Петрович называл таких жертвами семьи и школы. Вечно их тянет бороться за справедливость, качать какие-то права и защищать слабых вместо того, чтобы выпить с коллективом и вместе со всеми посмеяться удачной шутке. В башке у них, как правило, не помещается ничего, кроме кодекса законов о труде и правил техники безопасности. Такому бы сидеть где- нибудь в конторе, сучек из бухгалтерии чаем с конфетами угощать, да видно, образования не хватило, вот он и торчит среди рабочего люда, как гвоздь в подметке…
– Посторонись-ка, – неприветливо буркнул бригадир и аккуратно отодвинул Понтю Филата с дороги. Вернее, попытался отодвинуть: Понтя Филат тоже был мужиком крепким, плечистым и, судя по квадратному подбородку, обладал довольно твердым характером. К этому бы характеру да еще хоть капельку ума… Бригадир вздохнул. – Ну, чего стал? – спросил он. – Отойди, говорю. Дойдет очередь и до тебя.
– Петрович, – не двигаясь с места, спокойно и даже, черт возьми, увещевательно сказал этот псих, – не бери грех на душу. Гони ты ее отсюда к чертовой матери. Ты что, не видишь, что она несовершеннолетняя?
Степан Петрович шевельнул косматыми бровями: оказывается, этот дебил знает еще и уголовный кодекс…
– Хрен ровесников не ищет, – стараясь говорить миролюбиво, отозвался бригадир, подавляя вспыхнувшее раздражение. – Я же не жениться на ней собираюсь. И вообще, – он сделал паузу, пытаясь припомнить имя этого придурка, – вообще, Юрок, отвали-ка с дороги. Время идет, не ровен час, Петлюра нагрянет… Не хочешь ты ее – не надо, кто ж тебя заставит, а в чужой монастырь со своим уставом не лезь, а то как бы беды не вышло, – Беда может выйти, это точно, – спокойно сказал Понтя Филат. Он стоял перед бригадиром в свободной и непринужденной позе, загораживая широкими плечами дверь вагончика. На площадке стало тихо. До присутствующих дошел наконец смысл происходящего:
Понтя Филат в открытую попер против всего коллектива и начал, дурак такой, прямо с бригадира… – Отпусти девчонку, Степан Петрович. В поселке навалом баб постарше. Причеши бороду, возьми бутылку и ступай женихаться. А то, что вы сейчас затеваете, – это почти убийство. А может быть, и не почти.
– Дай ему, Петрович! – выкрикнул кто-то. – Чего он, козел, мешается? Время же идет! Мочи нет терпеть!
Понтя Филат не обернулся на выкрик. Он спокойно смотрел на бригадира с высоты своего немаленького роста, а бригадир, в свою очередь, сверлил его недобрым взглядом своих глубоко посаженных глаз. Степан Петрович думал о том, что парень оказался не робкого десятка, но только дурак он, что делать, и храбрость у него дурацкая. Не стукач, и то ладно… Другой бы на его месте отсиделся в сторонке, а потом накапал бы Петлюре: так, мол, и так, нарушение трудовой дисциплины плюс групповое изнасилование несовершеннолетней… А может, и в самом деле, ну ее к черту, эту козу? Когда разложишь все по полочкам, получается, что этот интеллигент в маминой кофте во многом прав. Только вот бригада… И черт же его дернул лезть со своими замечаниями при всех! Согласиться с ним, уступить – значит навеки подорвать свой авторитет и до конца сезона сделаться мишенью для насмешек. Да черт с ними, с насмешками! Ведь разорвут же, в землю затопчут, и все из-за этой соплячки! Подумаешь, принцесса… Сама вызвалась, а теперь на попятную…
– Отойди, парень, – сказал бригадир, делая тяжелый шаг вперед, – в последний раз добром прошу.
Понтя Филат молча покачал головой.
– Извини, Степан Петрович, – сказал он, – не будет этого.
Бригадир пожал каменными плечами.
– Ну, как знаешь, – сказал он. – Стой там, коли охота есть. А я не стеснительный, я и при всех могу – прямо тут, на травке.
Он рывком развернул девчонку, которая испуганно переводила взгляд с него на Понтю Филата и обратно, лицом к себе, ухватился свободной рукой за ворот ее платья и потянул вниз. Ветхий ситец разъехался с негромким треском, обнажив неразвитую грудь. Бригада приветствовала это зрелище восторженными воплями и улюлюканьем.
В следующее мгновение снова раздался треск, и радостные крики смолкли, словно отрезанные ножом. Бригадир тяжело возился на земле, явно не в силах понять, где у него руки, где ноги и что вообще произошло. Наконец он сориентировался в пространстве и времени и сел, держась рукой за челюсть.
– Ну, козел, – невнятно сказал он, – это ты зря. Понтя Филат легко шагнул вперед, взял девчонку за плечо и подтолкнул ее в сторону леса.
– Чеши отсюда, – напутствовал он ее, – да пошустрее. И найди себе другое занятие, идиотка!
Незадачливая путана, придерживая на груди обрывки платья, непонимающе глянула на него, быстро кивнула несколько раз подряд и стреканула в сторону поселка так, что засверкали пятки.
Оскорбленное в своих лучших чувствах общество взревело. О девчонке забыли: теперь у бригады были дела поважнее. В одиночку переть против коллектива может только законченный дурак, а дураков необходимо учить – для их же пользы, между прочим. И если кое-кто любит помахать кулаками – что ж, сейчас у него появится такая возможность…
Бригадир Степан Петрович еще копошился на земле, пытаясь подняться на ноги, которые, если уж говорить откровенно, не очень-то хотели его держать, а толпа уже сомкнулась над Понтей Филатом. Степану Петровичу оставалось только пожалеть о том, что у него не будет возможности хоть разок навесить этому придурку по морде. К тому времени, как его перестанут бить, у него и морды-то, пожалуй, не останется. Что ж, как говорится, за что боролся, на то и напоролся…
Он встал и полез в карман за сигаретами, равнодушно наблюдая за дракой. Похоже, это все-таки была драка, а не избиение, как ему показалось поначалу. Вот из толпы спиной вперед вылетел один – вылетел, шлепнулся на спину, растопырившись, как жаба, и затих. Рука у Понти Филата тяжелая, это уж что да, то да… Бригадир невольно пощупал челюсть. Челюсть болела и плохо слушалась. Будто жеребец лягнул, ей- Богу… А вот еще один: боком, винтом, на подгибающихся ногах – сделал три пьяных шага, прижимая красные мокрые ладони к разбитой физиономии, споткнулся, свалился и тоже затих. А интеллигент-то наш здоров махаться! Как же, приемчики, небось, знает! В секцию ходил, мускулы накачивал. Это ничего. Против лома нет приема, окромя другого лома…
Над головами толпы вдруг мелькнули чьи-то обутые в рыжие кирзовые сапоги ноги. Обладатель этих ног вверх тормашками вылетел из копошащейся, матерно вопящей кучи, опрокинув по дороге двоих своих
