бегая из угла в угол по кабинету, а я как дура стояла перед ним, ожидая ответа.
— И что же он в конце концов вам сказал?
— Не поверите!
— И все же?
— Он вдруг остановился напротив меня, потом подошел ко мне почти вплотную да как зашипит: «Что ты, дура старая, таскаешься сюда? Что ты звонишь без конца? Тебе что, делать нечего? Что ты можешь дать мальчику? Свою дурацкую пенсию в пятнадцать долларов? Свое здоровье дряхлое? Да ты уже в могиле одной ногой! Ты со своими бесконечными больницами хочешь ему заменить отца и мать? Ну скажи, что тебе надо? Неужели ты добра не хочешь своему племяннику? Он в Италии сейчас, живет в семье вполне обеспеченных людей. Они любят его, окружают лаской и заботой. Он ни в чем не нуждается. Понимаешь? Он живет лучше, чем жил бы у тебя. Он живет даже лучше меня. Мои дети такого комфорта не имеют. Так неужели ты не хочешь ему добра? Чего ты ходишь? Чего ты хочешь?»
— Круто! — только и смог выговорить Самойленко.
— Я от такого натиска совсем растерялась, не знала, что и ответить. Пролепетала что-то про свое опекунство, про законы, про то, что, кроме Виталика, у меня никого больше на этом свете не осталось…
Рассказ нелегко давался Пелагее Брониславовне, и она в очередной раз поднесла платочек к глазам, вытирая невольно выступившие слезы.
— А он мне в ответ кричит: «Нет у тебя больше опекунства. Лишили мы тебя этого права. И законы все соблюдены, все с ними в порядке. Имей это в виду! Не можешь ты ребенку дать все, что ему необходимо для полноценного развития. У него теперь новые родители, он счастлив с ними там, в Италии. Его усыновили. Неужели ты этого до сих пор не поняла?»
— Что, прямо так, открытым текстом? — Самойленко не верил своим ушам.
— Да! Прямо так и заявил.
— И что же вы?
— А что я? Я совсем растерялась, слова толкового подобрать не могу. Стою как дура…
— Ну, я думаю! — хмыкнул репортер, пожав плечами. — Такое услышать!
— Так вот. Я начала лепетать что-то вроде того, что, мол, буду на него жаловаться, буду в суд подавать. А директор мне в ответ матом: «На хрену видел я тебя с твоими жалобами и судами. Сдохнешь, сука, через день, а ходишь здесь, людей пугаешь. Да хоть Господу Богу жалуйся — племянника своего уже не вернешь. Обратного хода делу не дашь».
— Так и сказал?
— Да, именно так он и сказал! — горячо подтвердила Пелагея Брониславовна. Самойленко в ответ только задумчиво покачал головой:
— Раз такой смелый, значит, это не случайно. Значит, неплохое прикрытие сверху у него есть.
— Вот об этом я, Николай, и хотела рассказать, когда к вам сюда шла.
— Да-да, простите, что перебил. Продолжайте, пожалуйста, Пелагея Брониславовна!
— После этих его слов у меня просто дух захватило. Я стояла с открытым ртом, как рыба, выброшенная на берег, и не находила сил, чтобы издать хотя бы звук. Наверное, и Трофимчук в этот момент понял, что явно перегнул, и тут же попытался исправить положение. Он стал говорить о том, что лично он и в его лице вся администрация детского дома к поездке детей в Италию вообще не имеют ни малейшего отношения. Что, мол, организовывал все это отдел народного образования горисполкома совместно с одесским отделением фонда «Чернобыль. Дети в беде». Говорил, что именно у них находятся все документы, связанные с поездкой, и что у них и надо спрашивать, куда делся Виталик Корабельников. Ну, и так далее…
— А вы пробовали обращаться в эти организации?
— Конечно!
— И что же?
Теперь Коля Самойленко не просто слушал посетительницу, а чутко ловил каждое слово, стараясь ничего не пропустить. Его уже охватил азарт охотника, и теперь каждую-заминку, каждую паузу в рассказе Пелагеи Брониславовны журналист воспринимал как препятствие, тормозящее его журналистское расследование, которое — а почему бы и нет? — может стать очередной сенсацией. И он торопил, он нетерпеливо подгонял Пелагею Брониславовну поскорее продолжить свой печальный рассказ.
— В чернобыльском фонде со мной вообще отказались разговаривать…
— Кто?
— Секретарь президента фонда Светлана Григорьевна Васюченко.
— Почему?
— Она сослалась на то, что они ни при чем, ничего не организовывали и вообще ничего не знают. А вот в гороно у меня состоялся интересный разговор. С документами и фактами. Именно после него я и пришла к вам, Николай, потому что помню ваши материалы об украденных детях. Только вы, наверное, и сможете мне помочь.
— Так рассказывайте же!..
Как только молодая женщина в белом халате (как оказалось впоследствии, его лечащий врач) убедилась, что Самойленко наконец пришел в себя, она вышла в коридор и через мгновение вернулась с высоким парнем, который безуспешно пытался спрятать под белым халатом милицейскую форму.
— Вот он. Но только смотрите, долго не беседуйте. Больной еще слишком слаб после операции, — кивнула женщина в белом на Самойленко и вышла из палаты, оставив их наедине. Впрочем, это «наедине» было весьма относительным: в палате, кроме Николая, лежали еще четверо больных.
— Добрый день. Инспектор Николайчук, — коротко представился милиционер, и Коля тут же отметил про себя его молодость. «Парень небось только-только из школы милиции. Кроме пьяных трактористов да лохов деревенских на мотоциклах, страшнее преступников никогда и не видел», — отрешенно, как будто дело не касалось лично его, подумал Самойленко.
— Я расследую аварию на шоссе, в которой вы пострадали, — продолжал между тем инспектор, — и мне необходимо задать вам несколько вопросов, важных для моей дальнейшей работы. Вы сейчас в состоянии отвечать? Врач мне позволил с вами побеседовать.
— Да, я могу ответить на ваши вопросы.
Голос Николая прозвучал глухо и надтреснуто — это были его первые слова за последние двое суток, и Самойленко почувствовал, как острой болью отозвалось в груди каждое произнесенное им слово.
«Плохо дело. Ребра! — он был достаточно опытным, точнее, достаточно ломанным и битым, чтобы самостоятельно поставить себе диагноз. Витебская десантная дивизия, затем знаменитая «рязановка» да афганские госпиталя научили его чувствовать чуть ли не каждый свой орган, и теперь, забыв на время о посетителе в форме, Николай внимательно прислушивался к собственному телу, стараясь определить, какие еще травмы он получил в той дурацкой аварии. — Нога? Что с ней? Почему я ее совсем не чувствую?»
— Ваше имя? Где проживаете? Дата и место рождения? — буднично задавал привычные вопросы инспектор.
— Самойленко, Николай Казимирович. Шестьдесят шестого года рождения. Из Одессы. Живу в Минске, Слободская, сто двадцать, семьдесят девять.
Каждое слово давалось Николаю с трудом и болью, он часто останавливался, мучительно выговаривая свои анкетные данные. Действие наркоза ослабевало, и боль усиливалась с каждым мгновением, становясь невыносимой. Губы слипались и, казалось, вот-вот лопнут от жуткой сухости во рту.
Голова гудела, трещала, готовая в любой момент взорваться изнутри, словно мыльный пузырь. К тому же его сильно тошнило.
«Сотрясение, как пить дать», — поставил он себе еще один диагноз, уловив знакомые уже ощущения.
— Очень хорошо, Николай Казимирович, мы так и думали, — будто издалека донесся до него голос милиционера. — Мы определили вас как владельца машины — по номерам двигателя и шасси, а также по техпаспорту. Мы сверили ваши данные по картотеке в Минске, в ГАИ.
— Так зачем спрашивали?
