Красный дождь

разрешение снарядить шлюпку на берег. В тот раз я впервые услышал Альфредо Марсенейро, его дребезжащий, резкий голос, которому подпевали бедняки всего мира, — saudade[89], особенная, чисто португальская меланхолия, прекрасно сочетающаяся с любовным томлением.

Назавтра мы ранним утром встали под погрузку и тотчас же двинулись в путь. Было 20 июня. Мы миновали Белен и вышли в океан. Я не знал тогда, что вернусь к этому плаванию через тридцать лет, когда буду писать «Следующий рассказ», — бывает, мы переживаем книги задолго до того, как они написаны. Впрочем, эту книгу написал за меня капитан, ведший судовой журнал на непонятном мне языке. Осадка и остойчивость по меткам при разгрузке в соответствии с ватерлинией. Средняя глубина погружения судна в пресной воде в тропических водах 13' 10 '4, в соленой воде в тропических водах 13 '07'. Последняя считанная осадка при выходе из бухты: Лиссабон, 20 июня 1957, нос 07 '01, корма 08' 10. Отстояние от средней точки круга от меток до грузовой ватерлинии — правый борт +05 '04 '5, левый борт +05'04 '5. Удельный вес воды 1.015.

Расстояние между Амстердамом и Лиссабоном мы преодолели за пять дней. В судовом журнале я прочитал: «килевая качка, судно немного неустойчиво на ходу» — таким оно и оставалось до самого конца. После записи 18 июня непонятным становится не только язык, но и почерк не всегда трезвого капитана: 20:55 Приняли лоцмана С. Рода на борт в бухте Кашкайш. Подымаемся в соответствии с указаниями лоцмана по Тахо[90]. Прошли 22:25 Форт де Сан Хулио. 22:57 Замок Белен. Встаем на якорь. Лucc. Зажжены габаритные огни. Промер глубины без изменений. Дальше следует описание пути до Испании на тринадцати страницах: Лиссабон — Порт-оф-Спейн. Из моих писем следует, что капитан и штурман, которые разрешали мне в свободное от службы время торчать вместе с ними на мостике, смертельно скучали во время рейса. Много позже я написал стихи, в которых упоминал об этом: «страха не чувствовал, только теперь испугался». Я понимаю, что это странно. Позже я плавал на кораблях, значит, все-таки испугался не слишком сильно. Но есть что-то жутковатое в пустой до горизонта глади открытого моря. Любой показавшийся вдали корабль становится событием, однако обычно смотреть не на что. Выпрыгивающие из воды летучие рыбы приводят в восторг. Дни проходят в тяжелом труде, и на то, чтобы осознать безмерность окружающего корабль пространства, в котором ничего не происходит, не остается времени. Офицеры шпыняли меня постоянно. Никогда не забуду их дурацких претензий: «Почему ему ты положил нож аккуратно, а мне швырнул кое-как? Считаешь, что у него кожа светлее?» — «Никак нет, сэр, это из-за качки». — «Ты, парень, не наглей». — «Никак нет, сэр». — «Пойди-ка лучше помой гальюн, опять там все в дерьме». — «Да, сэр». Так матрос, написавший всего одну книгу, учился понимать, как мало значат разговоры и вообще все, что происходит в мире. Истории, рассказанные по ночам другими, следовало обдумать, спрятавшись в укромном уголке; ровный гул двигателей, шум волн, бьющихся о борт, а над головой — бескрайнее море ярких звезд, каких не увидать оставшимся на суше. О чтении не могло быть и речи, не говоря уж о том, чтобы что-то написать. Часами простаивал я у перил на корме, глядя на вспененный след корабля, расходившийся двумя волнами в стороны, все шире и шире, словно гигантский треугольник, основание которого исчезало за горизонтом.

Стюард был маленький, желтокожий, с шишкой на лбу. Полон дружелюбия. Подавая еду, постоянно брюзжал — впрочем, добродушно. Дело было летом, но питались мы по-зимнему: либо селедкой и овощным рагу из лука с картошкой, либо, как принято в тропиках, бобами с рисом и соленой рыбой. Однажды он попросил меня одолжить на время пишущую машинку. Ему и другим матросам. Я постеснялся спросить, на что она им, но очень скоро понял это сам. Они исчезли вместе с машинкой в каюте стюарда. Издали я слышал их разговоры и смех, которые обрывались чьим-то соло на моей «Оливетти». На время становилось тихо, потом одинокий голос что-то говорил на сранан-тонго, и опять — взрыв смеха и возгласы вроде «Ну, даешь! Охренеть!», врывающиеся в длинные веселые фразы, и снова стрекот машинки. Я узнавал смех Деморары и стюарда и чувствовал себя исключенным из общего веселья. Через час все закончилось. Стюард вышел из каюты с деланно серьезным лицом, неся в руке машинку, и протянул мне заполненный печатным текстом листок бумаги. ПРОСЬБА ВЫБРОСТЬ ЗА БОРТ НЕ ДОХОДЯ ДО ТРИНИДАДА!!! — стояло в конце. Мне до сих пор стыдно, что я предал этот текст гласности, это была пьеска, выдуманая история; дело происходило в школе, и все они выступали в роли мальчишек, товарищей по классу, с кайфом вышучивавших белых, прекрасно одетых учителей. Корабль немного напоминает монастырь, к тому же начальники не забыли еще, как они развлекались, пока служили простыми матросами, так что выступление имело успех, получился грандиозный праздник. Подробностей я уже не помню, но все были счастливы, это точно.

Наконец наступает чудесный миг; сквозь сон чувствуешь: корабль замер, покачиваясь на волнах. Вскочив, выглядываешь в иллюминатор. А там — холмистый берег. Прошло четырнадцать дней, мы достигли Порт-оф-Спейна, морских ворот Тринидада. Уже не помню, тогда же или чуть позже я заметил, что вода в море стала коричневой, как глина. И спросил штурмана, что случилось, и получил ответ: «Там пески, принесенные Ориноко» — готовая строка для стихов, в них я ее и вставлю. Мне пришлось исполнить роль китайского кули, сопровождая капитана к портовому начальству. Наш сахиб гордо шествовал впереди, весь в белом, а я тащил за ним сумку с корабельными документами. Не прошло и шести лет с тех пор, как я впервые оказался за границей, а я уже попал в тропики, и мне даже заказали рассказ о путешествии. Через неделю мы дошли по реке Суринам до Зейландского форта. Корабль украсился флажками, на берегу волновалась пестрая толпа. Первый урок — жара. Мой будущий тесть поднялся на борт: белые туфли, роскошный деловой костюм. Вечером — большой праздник в клубе, боевое крещение: мамбо[91] и меренге, музыка другого мира, рев труб, женщины всех цветов радуги. Он выбрал одну из танцующих женщин, подозвал ее к себе — может быть, хотел испытать меня? — и, когда она остановилась возле нас, слегка подтолкнул меня к кругу танцующих: «Мы будем учиться плясать бакру. Нэнси, покажи-ка ему, как надо танцевать!» Звуки тропической ночи, рев и бульканье лягушек или жаб — то, чего не заберешь с собой и чего я так никогда и не смог описать; крики и хохот вытеснили тишину открытого моря в область воспоминаний. Я с честью выдержал испытание и многому научился. Все, о чем я узнавал и что делал на корабле и в портах, все, что должно еще случиться со мною — путешествие во Французскую Гвиану, широкая река, по которой плывут пироги, деревни в округе Маровейне, где живут негры и индейцы, — я сохраню для книги, которую назову «Влюбленный узник».

«Гран-Рио»

Ф.Д.Л

Четырнадцать человек, четырнадцать дней,
Корабль, рассекающий океан.
Долгой летней дорогой корабль
Водомеркой скользит по воде.
Корабельный журнал пропадет,
И никто не прочтет.
В этой точке сошлись времена,
Я на вахте, а звезды немы вверху
И не знают своих имен.
Страх, что был мне неведом, впервые
Меня охватил.
Я стою у перил
В своем прошлом, ином воплощенье,
В голове пустота, и черно впереди.
Млечный Путь — плотный рой светлячков