бы я любила тебя, как могла бы через месяц расстаться с тобой? Если бы я любила тебя, как смогла бы я прожить остаток дней моих вдали от тебя? Если бы я любила тебя, как могла бы принадлежать другому. Карим, господин мой? — Нет, он вовсе не пьян — она это видит…
— Твое тело будет принадлежать другому, но сердце — только мне, мне одному, навсегда! — откликнулся он. — Я не шучу с тобой, не испытываю тебя, Зейнаб, любимая! Мое сердце за меня произносит слова, на которые я не имею права! Если бы я мог молчать! Любовь к тебе поработила меня. Я люблю тебя — и буду любить вечно…
И тут девушка злобно оттолкнула его:
— Что мне в твоей любви, Карим-аль-Малика? Я не твоя! Я никогда не стану твоей! Как смеешь ты так безжалостно терзать мое сердце? О-о-о, как же ты жесток! Жесток! Я никогда не прощу тебе этого!
— Так ты любишь меня! — торжествующе вскричал он.
Она с тоской глядела на него. Прекрасное лицо было залито слезами.
— Да, будь ты проклят, я люблю тебя! Ты доволен? Твое тщеславие удовлетворено, мой господин? А я ведь поклялась себе, что никогда уста мои не произнесут этих слов — но ты силой принудил меня к признанию! Как теперь смогу я стать наложницей калифа? Теперь, когда мы оба знаем все! Что же ты наделал, Карим-аль-Малика! Мы обесчестили тех, кто положился на нас!
Карим вновь заключил девушку в объятия:
— Нет, этого не будет. Мы сделаем все то, что велит нам наша честь. Ты уедешь к калифу, а я женюсь на этой берберийской девочке по имени Хатиба. Но прежде.., прежде мы с тобою проведем целый месяц здесь, в Убежище — мы вдвоем, только ты и я. И, что бы ни уготовила нам жестокая Судьба, нам теперь будет что вспоминать, чем утешиться. Моя златокудрая Зейнаб! Ну как мог я отпустить тебя, так и не узнав правды?
— Может быть, без этого было бы легче… — тихо сказала она. — Не знаю, смогу ли я проявить подобное благородство и силу духа, Карим… Ведь я простая девушка из дикой страны. Мы, кельты из Аллоа, ничего не знаем, кроме страсти и мести… Я думала, что на свете ничего больше не существует, а ты открыл мне Красоту, Свет… Ты дал мне увидеть семью, в которой царит любовь, Карим-аль-Малика! Если бы Бог предложил мне исполнить единственное мое желание — я стала бы твоей до конца дней моих… Рожала бы тебе сыновей, дочерей… Стала бы счастливой и довольной жизнью, подобно твоей матери. Но ты сказал, что любишь меня, и вынудил признаться тебе в любви. Теперь я никогда не буду довольна жизнью, мой господин! И если мне предстоит страдать от сознания, что ты любишь меня, страдай и ты. Карим! Страдай, зная, что отныне никогда, ни единой секунды не буду я счастлива вдали от тебя! А могла бы быть, если бы не твое упорство!
— Ты не будешь счастлива, увозя с собою мое сердце? Девушка отрицательно покачала головой:
— Мне не быть теперь счастливой без тебя…
— О, Зейнаб, что же я натворил! — вскричал он.
— Как бы я ни злилась. Карим, — знай, я не жалею… — отвечала она. — Я люблю тебя.., а у нас так мало времени… Не надо отравлять его взаимными упреками! Ты разбил мое сердце, но все равно я обожаю тебя! — Тонкие руки сомкнулись вокруг его шеи, и Зейнаб страстно поцеловала любимого:
— И буду любить до скончания века!
Подхватив Зейнаб на руки, Карим уложил ее на постель и ласково снял с нее одежды. Затем, раздевшись, лег рядом с нею. Руки их соприкоснулись, пальцы переплелись. Так лежали они долгое время, молча, пока он, приподнявшись, не поцеловал ее в губы… Ее аквамариновые глаза были полны жгучей тоски, она медленно закрыла их, желая всем существом своим отдаться блаженству. Руки его касались ее так, как никогда прежде, с невероятной и невыносимой нежностью…
Губы его ловили каждую ее слезинку, ладони обхватили дрожащее лицо, губы касались губ, щек, трепещущих век…
Ладонь ее заскользила по любимому лицу, запоминая навек каждую черточку, складочку… Что же сделала она такого, что заслужила эту радость и эту боль? Ведь любовь — это величайшая мука…Она с радостью уедет в Кордову. С радостью освободится от этой боли. Ведь она наверняка утихнет со временем, она всецело сосредоточится на том, чему он так долго ее учил. Она станет славнейшей Рабыней Страсти! А что ей еще остается?..
— Я люблю тебя, мой цветочек, — прошептал он ей на ушко. Теплое дыхание ласково согревало ее шею. Он слегка прикусил мочку уха.
Потянувшись к нему, она утратила твердость — на мгновение ей показалось, будто сердце в груди разорвалось… Это несправедливо!
— И я люблю тебя, Карим-аль-Малика… Люби меня, мой дорогой! Я хочу быть твоей.., сейчас…
Он всем существом своим откликнулся на страстный ее призыв, а потом они лежали, сплетенные, в изнеможении… Молодой месяц посеребрил озерную гладь за стенами обители этой горькой любви, а невидимая ночная птица все пела свою пронзительно-сладкую песню…
ЧАСТЬ III. Аль-Андалус, 945 год
Абд-аль-Рахман, калиф Кордовы, раскинулся на огромной своей постели. За окнами занимался рассвет. Слышны уже были птичьи голоса. Никогда пение их не бывает так прекрасно, как весной, подумалось калифу. Скорее всего, это оттого, что весна — время любви. Любовь волшебно преображает все. Калиф улыбнулся. Уже долгое время он не любил… Пожалуй, несколько лет. Всей душой он был готов отдаться новому чувству, несмотря на то, что ему уже перевалило за пятьдесят…
…Ему прекрасно известно, что о нем все думают. Слухи эти искусно питает его любимица Захра. Захра… Руководимая неуемным тщеславием, она забивает головы молодых наложниц всякими нелепицами. Дескать, калиф уже девятнадцать раз стал отцом… Да он к тому же еще и дедушка! Невзирая на недурной любовный аппетит, который со временем несколько ослабел — это калиф признавал и сам, — он так долго правит, что многим подданным представляется уже глубоким старцем… А вот и не правда! У него сильное и здоровое тело, почти как у двадцатилетнего, а в волосах, все еще светлых и чуть рыжеватых, не видно седины. На дворе весна, и сердце его готово вновь полюбить!
Он сладко потянулся, полной грудью вдыхая свежую утреннюю прохладу. Что предстоит ему нынче? Ах, да, сегодня же именно тот день, когда обычно благодарные друзья, подданные и те, кто только еще желает снискать благосклонность владыки, преподносят ему дары! Возможно, среди них будут и хорошенькие невольницы. Может статься, одно из этих созданий пробудит в нем нечто большее, нежели похоть… Сомнительно, но все же надежда есть. Да!
Это лишний раз доказывает, что сердце владыки готово вновь любить…
Двери спальни бесшумно раскрылись, и вошел раб-постельничий. День владыки начался. Калиф легко спрыгнул с постели. Первым делом искупаться… Затем легкий завтрак: пиала свежего йогурта, чашечка мягкого чаю. Ополоснув ароматной водой руки и лицо, он отдал себя во власть проворных рук раба, тщательно обработавшего ногти калифа и причесавшего его. Затем владыка позволил облачить себя. Для сегодняшнего дня избраны были зеленый и золотой цвета — «цвета пророка». Шелковые шальвары, простая парчовая туника, широкий кушак с россыпью драгоценных камней и столь же богато расшитый халат с широкими рукавами, сияющими парчовой подкладкой. Золотая рукоять кинжала с крупными изумрудами виднелась из-за кушака. Парчовый тюрбан с крупным сверкающим бриллиантом украшал величественную голову владыки. Теперь калиф вполне готов принять посетителей с богатыми дарами.
Тут явилась любимая жена его Захра, дабы пожелать господину доброго утра. Это была благообразная женщина, лет эдак под сорок, с изумительными каштановыми волосами и глазами цвета старого серебра.
— Не позволяй чужеземным гостям утомлять тебя бесконечными беседами, господин мой. Ты должен бережно относиться к своему здоровью — ради нас всех… Хоть я и люблю нашего сына, но ему никогда не быть столь могущественным правителем, как ты, мой дорогой господин! — она улыбнулась калифу улыбкой, полной любви.
Калиф ощутил приступ раздражения. Захра — воистину изумительная женщина… Да, он любит ее, почитает, но в последнее время она чересчур назойливо заботлива, и вообще обращается с ним словно с каким-нибудь седобородым старцем. Она мешает ему, словно песчинка, попавшая в раковину устрицы, раздражает нежное тело моллюска…
— Мне приятны визиты чужеземных послов, дорогая, — отвечал он. — К тому же, кто знает, какую
