– А можно без цинизма? – морщась, поинтересовался Федор Филиппович.
– Так это же не мой цинизм! – воскликнул Глеб. – Это Дружинина цинизм, а я просто излагаю вам его циничные аргументы. Меня, если хотите знать, самого от них тошнит. Моя тонкая натура их не принимает, но что делать, если такова суровая действительность?
– Прошу тебя, не паясничай.
– А хотите еще кофе? – спросил Глеб, поймав недовольный взгляд генерала.
– Хочу чаю, – буркнул Федор Филиппович. – Годы мои не те – кофе на ночь глядя хлестать.
Глеб встал и принялся возиться у плиты, громыхая посудой и негромко насвистывая что-то жалобное.
– Как там Москва? – спросил он, не оборачиваясь.
– А что ей сделается? Стоит, где стояла...
– А Ирина Константиновна как – здорова?
Федор Филиппович поднял глаза и увидел, что Глеб внимательно, не мигая, смотрит на него через левое плечо.
– Ты же знаешь, – хорошенько обдумав ответ, медленно проговорил генерал, – что у Ирины Константиновны превосходное здоровье.
Глеб тоже помолчал, продолжая смотреть на него через плечо.
– Я-то знаю, – сказал он наконец. – Мне просто было интересно, знаете ли вы.
– Должность у меня такая – все знать, – успокоил его Федор Филиппович.
– Ну и слава богу, – отворачиваясь к плите, заключил Сиверов. – Главное, чтобы ее здоровье не ухудшилось, а то погоды нынче стоят такие... гриппозные.
– Надеюсь, она хорошо защищена от любой инфекции, – сказал Потапчук.
– Вам виднее, – откликнулся от плиты Глеб. – Вы – генерал. И потом, вы в Москве, и она в Москве...
– Я же просил не паясничать, – проворчал Федор Филиппович.
– Хорошо, – вздохнул Глеб, – не буду. Хотя знали бы вы, как это бывает тяжело!
– А ты не беременный, чтоб тебя на легкий труд переводить, – заметил Потапчук.
– Так то труд, – возразил Глеб, но дальше спорить не стал и, безнадежно махнув рукой, сосредоточился на закипающем чайнике.
Стол для чаепития накрыли в зимнем саду. Снаружи, за высокими стенами из сплошного стекла, висела сырая ненастная муть, из которой большими хлопьями вываливался мокрый снег. Серые тающие комья скользили по стеклу, оставляя за собой мокрые дорожки, панорама терялась в туманной мгле, а внутри все тонуло в пышной зелени тропических растений и было по-настоящему жарко.
Проходившее внизу шоссе, сейчас представлявшее собой широкую ленту черно-коричневой слякоти посреди сероватого снежного фона, к счастью, не было видно с того места, где сидела Ирина. Глядя отсюда в окно, легко было представить себя на борту какого-то огромного, страшно роскошного летательного аппарата, идущего сквозь облака, – не самолета, нет, а чего-то большого, неторопливого и бесшумного – дирижабля, например, или какого-нибудь аэростата, рожденного фантазией неизвестного, но великого мечтателя позапрошлого века.
Где-то за завесой буйной тропической зелени негромко журчал фонтан: повсюду, перепархивая с ветки на ветку, сверкая в листве, как драгоценные камни, пестрым оперением, кричали и пересвистывались экзотические птицы. Среди них попадались довольно крупные экземпляры, и Ирина очень некстати задалась вопросом: а что будет, если какая-нибудь из этих пташек, пролетая над столом, сделает неприличность? Как на это отреагирует Валерия Захаровна? Этот вопрос мучил ее в течение почти четверти часа, пока она не заметила в путанице ветвей слабый блеск тонкой, почти невидимой металлической сетки. Тогда Ирина поняла, что птички сидят в просторных вольерах, и успокоилась.
Она вполуха слушала светскую трескотню Валерии Захаровны, понемногу отходя от пережитого полчаса назад потрясения. Побывав у Ирины дома, светская львица, соблюдавшая правила хорошего тона едва ли не более свято, чем сапер – правила обращения со взрывоопасными предметами, пригласила ее к себе с ответным визитом. Ее питерская квартира располагалась в пентхаусе одной из новых элитных башен, откуда открывался великолепный вид на окрестности, в данный момент изрядно подпорченный привычной в здешних местах непогодой.
Как водится, дружескому чаепитию в зимнем саду предшествовала экскурсия по квартире. Эта процедура оказалась не такой скучной и утомительной, как представлялось Ирине, поскольку Валерия Захаровна, как выяснилось, обладала недурно подобранной коллекцией живописи. Это была не коллекция как таковая – картины покупали не ради них самих, а лишь для украшения интерьера и в меньшей степени как выгодное вложение капитала, – но, поскольку собирали их в течение нескольких десятков лет и при этом не стеснялись в средствах, эффект получился весьма впечатляющим. Правда, Ирина углядела на стенах несколько сомнительных работ и три явных подделки, но не стала спрашивать, знает ли об этом хозяйка: Валерия Захаровна не производила впечатления знатока, которого волнуют подобные вещи.
Посмеиваясь, Валерия Захаровна показала Ирине комнату, которую она называла кунсткамерой. Здесь были сложены подарки, полученные ее покойным супругом на протяжении его долгой блестящей карьеры – сначала партийного функционера, а потом высокопоставленного чиновника демократической России. Ирина окинула равнодушным взглядом невероятное нагромождение самых разнообразных предметов, от инкрустированного золотом и драгоценными камнями оружия до свернутых в рулоны, побитых молью ковров ручной работы; это помещение представляло для нее интерес лишь как кладбище человеческого труда и таланта, не более того.
Шок она испытала, войдя в комнату, которую очень хотелось назвать альковом. Здесь была всего одна картина, зато какая! Над низкой широкой кушеткой, в обрамлении тяжелых темных драпировок, на обтянутой вишневым бархатом стене, умело подсвеченная, висела... 'Мадонна Литта'!
– Не надо бледнеть, милочка, – сказала, заметив ее состояние, Валерия Захаровна. Она явно наслаждалась произведенным эффектом. – Подойдите ближе.
