Когда в тот вечер я уходил к себе, мать осталась одна терпеть отца: он, конечно, был выпивши, потому что в трезвом виде обычно помалкивал. Перед лестницей я помедлил, засмотревшись на три свежих яйца, уже выложенных на стол. Перехватив мой взгляд, мать утвердительно кивнула головой. Наверное, я пролежал не один час, отец все бубнил, и даже сквозь сон я различал его голос, а когда утром спустился, то своей тройки не нашел. Я сунулся в кладовку – миска была пустая. Тогда еле слышно донесся материн шепот: «Я их спрятала от греха – ты знаешь своих братьев. Задержись после завтрака, мы их испытаем».
Как только братцы выкатились из дому, она выложила передо мной мою тройку. Яйца были красные как огонь, с легким мраморным отливом. Только на битках никому не будет дела до их красоты. Мать прочла мои мысли и вытащила полдюжины, с какими я обычно ходил на битки.
– Попробуем! – сказала она повеселевшим голосом. – Ставлю против твоего «особого».
Она зажала в руке яйцо и подставила его широким концом. Я тюкнул, и с первого раза то раскололось. Теперь была ее очередь; я выставил свое красное «особое» острым концом. Мать ударила, но треснуло опять ее яйцо. Все больше распаляясь, мы продолжали испытывать те полдюжины, но результат был тот же, и скоро все шесть были разбиты, а мой красный биток уцелел.
– Мам, как они такие получаются? – спросил я.
– Это мой секрет, сынок, его нельзя выдавать. Я стал рассовывать яйца по карманам.
– Дэнни, сынок, – сказала она, и ее голос насторожил меня. – Ты хороший мальчик. Я не знала с тобой горя. Ты не выпиваешь, не путаешься с девицами, отдаешь всю получку. Только вот – азартный ты… беспокоит меня, что ты играешь… ведь это как болезнь. Я не прошу обещаний, это пустое дело, но ты задумайся. Сегодня у тебя будет большой выигрыш – я знаю, однажды я сделала такие же яйца для одного человека, и он всех обыграл. И уехал. Про все на свете забыл. Про меня тоже.
– Это тот парень, который обыграл весь поселок?
– Не важно, – сказала мать. – Главное, что другого такого удачного дня у тебя больше никогда не будет. Помни об этом и еще помни, что другим не повезло. Постарайся бросить все это.
Она плакала. Вот дела! Я злился на нее, жалел ее, мне было стыдно за себя. Все это вперемешку. На душе было муторно как никогда. Я схватил остальные яйца и поскорее убрался.
Ярко светило солнце, теплый ветерок продувал улицы и проулки. Все вокруг было чистое, ясное. Осветившись солнцем, все ответно светилось – кирпичи, черепицы и даже булыжники, а в тени плясали мириады радужных пылинок. Плясали в толпе и парни с девушками, все празднично одетые. Всюду веселье, и если закрыть глаза, то покажется, что ты в лесу, и что вовсю стучат дятлы. Тук-тук-тук. Только эти дятлы говорят по-человечьи.
– Подставляй широким, приятель!
– Готов!
– Готов да не совсем! Разуй глаза.
– Ладно, теперь ты.
– Узким, значит. Палец убери.
– Ишь, какой прыткий! Гони яйцо.
Партия разыгрывалась дальше, на сигаретах росли столбики серого пепла, вокруг вероятных победителей крутилась ребятня в надежде поживиться битыми яйцами. Я, не задерживаясь, спешил на другой конец улицы, к мостику через зловонный ручей, где собирались ребята постарше и взрослые мужчины и где бились по-серьезному. Помню, я пристроился к хорошей, денежной партии, и тут ко мне подбежали оба моих брата, чтобы занять яйцо – свои они уже все просадили. «Вы рядом стойте, – велел я. – Будете собирать, что я набью». И под общий смех поставил на кон полпенса. Братья отошли. Но они вернулись, и очень скоро. Я играл осторожно, как учили: крепко держал яйцо между большим и указательным пальцами, оставив крохотное окошко, – и скоро я убедился, что бояться мне нечего. Не знаю, как два других яйца, но то первое было рекордсменом. Успех был предрешен. К полудню я выиграл в двенадцати партиях и только одну проиграл – точнее, она развалилась, потому что нечем было со мной расплачиваться. Двадцать пять шиллингов от ставок и пять десятков колотых яиц, грудой лежавших на земле, говорили за себя лучше всяких слов: я таки побил поселок.
Мое возвращение домой было сплошным триумфом. Вместе с приятелем я шел впереди процессии, засунув руки глубоко в карманы, набитые звонким серебром и медью. Мир сиял и ликовал. Какая была пасха! Другой такой я не припомню! Даже кровельки над трубами сверкали, и из каждого окна летели снопы золотых стрел. За мной скакала вся наша уличная мелкота, теребила за хлястик, выпрашивая яйца, а на пороге, искусно разыгрывая удивление и восторг, меня, конечно, поджидала мать.
– Нет, ты посмотри на него, отец! Ты посмотри, что натворил Дэнни!
Но для нас с Паффером приключения только начинались. Он-то и заварил кашу.
– Айда на ферму! Там парни и девки все утро вкалывали, им сейчас знаешь как охота развлечься? Особенно девкам. Там есть симпатичные. Вот будет номер, когда мы заявимся и переколем им все яйца!
– Да что там есть-то? Хутор, улица да забегаловка.
– Без яиц не останешься, не бойся, – сказал Паффер и подмигнул. И с таинственным видом повел меня на ферму. Я и сейчас помню цветущие живые изгороди, боярышник, терновник, яблоневый цвет; по склонам оврага примула, на дне желтел бальзамин. Деревня молчала, как вымершая, только где-то в саду пел дрозд. У пивной Паффер схватил меня за локоть. «Погоди», – сказал он.
– Ты же знаешь – я не пью.
– А на ферме пьют, – сказал Паффер и опять многозначительно подмигнул.
Мы взяли две бутылки, он сунул себе одну в карман, я затолкал другую, и мы пошли дальше. Дом был длинный, приземистый, под красной черепицей, у порожка посверкивал ножной скребок. Паффер вошел не постучав, и за ним я. Внутри было людно, шумно, темно – оконца были крохотные. Стол был уставлен грязной посудой, за столом сидели четыре грудастые великанши и пили пиво. Паффер выставил наши бутылки.
