губной помады на фильтре. Улика была аховая: из нее только и следовало, что в квартире побывала женщина, но случилось это в день убийства или в какой-либо другой день, по окурку, разумеется, установить невозможно. И потом, ведь не женщина его так лихо разделала!
– Гитарист? – дослушав до этого места, осторожно предположил Глеб.
– Это ты мне скажешь, – прозвучало в ответ, – после того, как побываешь в морге и посмотришь на этого покойника. Заодно раздобудь его фотографию и свяжись с Псковом. Пусть этот Стрешнев предъявит ее для опознания кому-нибудь, кто был знаком с Дубовым.
– А надо ли, Федор Филиппович? – спросил Глеб, точно зная, каким будет ответ. – Газеты...
– Да, газеты те самые, со статьями Дубова, но это еще ничего не значит. Собирать номера газет с его писаниной и быть им – это, согласись, не совсем одно и то же. И вот еще что: когда станешь на досуге все это обдумывать, не упусти из вида окурок.
– Думаете, она? 'Шерон Стоун'?
– Ну, вот и готов рабочий псевдоним. Слава богу, хоть какое-то продвижение вперед! – проворчал генерал. – Да, Глеб Петрович, боюсь, это она. Похоже, они f с этим гитаристом-потрошителем работают в паре, как Бонни и Клайд, и парочка эта переместилась из Пскова в Москву. Переместилась, надо полагать, вслед за энклапионом.
– Как вы и предсказывали, – добавил Сиверов.
– Не подлизывайся. Отправляйся в морг, потом доложишь, – отрезал Федор Филиппович и прервал соединение.
– Доктор сказал 'в морг' – значит, в морг, – печально произнес Глеб, пряча мобильник в карман, и плавно тронул машину.
Ему была знакома страшная рана, начинавшаяся в паховой части правого бедра, тянувшаяся наискосок через все туловище – распоротый живот, аккуратно вскрытую грудную клетку – и кончавшаяся выше ключицы, перерубленной надвое чисто, без осколков. Возникло ощущение, называемое психиатрами дежа вю, и ощущение это усиливалось речами патологоанатома, который практически слово в слово повторял то, что Глеб уже трижды слышал в Пскове: и про тяжелый, а значит, довольно длинный, бритвенной остроты клинок, и про направление удара – снизу вверх, а ни в коем случае не наоборот, что само по себе выглядит очень странно и даже, черт возьми, невероятно, – и про чудовищную силу этого удара, и про рассеченное легкое, и про сердце, без малого разрезанное пополам...
– Послушайте, доктор, – сказал Глеб патологоанатому, на лошадиной физиономии которого обращение 'доктор' вызвало тень саркастической улыбки, – это очень важно. Скажите, можно ли уверенно утверждать, что вот это повреждение, – он кивнул в сторону цинкового стола, на котором лежал посиневший труп, – ну, как бы это сказать... уникально, что ли?
Патологоанатом перестал ухмыляться и задумчиво подвигал тяжелой, темной от щетины нижней челюстью.
– Знаете что, – сказал он, суя в зубы 'беломорину' и замысловато сплющивая картонный мундштук, – если бы кто-то описал мне это повреждение на словах, я бы, как вы только что выразились, уверенно заявил, что это – брехня, бред сивой кобылы. Сделать такое на операционном столе, предварительно усыпив, а еще лучше – умертвив пациента, – это да, это сколько угодно. Но кому это надо? А чтобы вот так, в бытовых условиях, да еще живого человека, который не станет стоять и молча ждать, пока его распилят надвое... Уму непостижимо! Это надо делать одним мощным ударом, и мне трудно представить человека, способного такой удар нанести. Я бы сказал, что такое в принципе невозможно, но, увы, не могу оспаривать очевидный факт. А факт – вон он. – Обтянутый латексом костлявый палец протянулся в сторону цинкового стола. – Следовательно, кто-то это сделал. Так вот, отвечая на ваш вопрос, скажу так: существование даже одного такого человека удивляет. Второй такой родится не скоро.
– Спасибо, доктор, вы мне очень помогли, – сказал Глеб, дал ему наконец прикурить, с облегчением распрощался и поехал в райотдел.
Здесь он не без труда получил доступ сначала к фотографиям места происшествия, а затем к аппарату факсимильной связи и компьютеру, подключенному к Интернету. Затем связался с Псковом, переслал туда фотографии, разыскал по телефону майора Стрешнева и попросил провести опознание. Поскольку договоренность между ними все еще оставалась в силе и бравый майор с чапаевскими усами до сих пор ждал, когда же, наконец, на его голову водрузят лавры за успешно проведенное сотрудником ФСБ Федором Молчановым расследование, поиск свидетелей и процедура опознания заняли у него всего ничего – часа три, три с половиной, не больше. Глеб не без оснований полагал, что майор при желании мог бы справиться с этим трудным и опасным делом за полчаса, но радовался уже и тому, что процесс не затянулся на неделю.
Ответ, присланный из Пскова, был однозначный: на фотографиях изображен именно Алексей Дубов, и никто иной. Глеб позвонил Федору Филипповичу и доложил о результатах опознания, как-то ухитрившись сдержаться и не ввернуть что-нибудь типа 'я же говорил!'. После этого Сиверов должен был возобновить не успевшие начаться поиски редакций, с которыми сотрудничал покойный журналист. А времени оставалось в обрез. Главные редакторы – народ трудноуловимый; рабочий день у них ненормированный, пробивать карточки на табельных часах они не обязаны, а уж отчитываться кому бы то ни было, куда пошли и что намерены делать, и подавно. Все это Глеб обдумывал уже на лету, гоня машину по боковым улицам в объезд пробок к ближайшей от него редакции и поминутно поглядывая на часы.
Ему повезло: главный оказался на месте, хотя, когда Сиверов прорвался наконец в его кабинет, уже складывал в портфель какие-то бумаги. Брошенное им 'Чем могу служить?' прозвучало не слишком приветливо. Ясно было, что служить Глебу чем бы то ни было он не испытывает ни малейшего желания, а лицам, ответственным за проникновение в его кабинет какого-то постороннего в темных очках, наверняка не поздоровится. Поэтому Сиверов сразу бросил в бой тяжелую артиллерию и танки, предъявив удостоверение, которое еще не успел спрятать в карман после жестокой и кровопролитной схватки с секретаршей.
– Так чем могу? – повторил главный редактор, заметно сбавив тон.
– Меня интересует Алексей Дубов, – сообщил Глеб.
– Впервые слышу, – сказал главный. Мина у него была довольно-таки кислая, из чего следовало, что к правоохранительным органам и в особенности к спецслужбам он относится с предубеждением. В этом он, увы, не был оригинален; Сиверов и сам относился к вышеупомянутым организациям с предубеждением и не знал никого, кто был бы такого предубеждения лишен.
Слепой сверился со своей шпаргалкой и добавил:
