Он снова закурил, подобрал свалившийся с сиденья электрошокер и небрежно бросил его в бардачок.
— Йокалэмэнэ, — внезапно развеселившись, сказал он, — я ведь его чуть было этой хренотенью не долбанул... вместе с тобой!
— Очень смешно, — невольно поежившись, сказал водитель и воткнул четвертую передачу, немного поскрежетав шестернями коробки передач. — Накрывается коробка, — озабоченно добавил он.
— Это как у одного нового русского каждый день коробка ломалась, — хохотнув, заговорил остролицый. — Ребята на станции техобслуживания ему утром новенькую поставят, а к вечеру его на буксире приволакивают, и опять — коробка мертвая. Они его спрашивают: что, мол, за беда, мужик, как ты ездишь? Как все, говорит, езжу: первая там, вторая, разгончик, третья, еще разгончик, четвертая, пятая, а потом еще разгончик и 'R' — ракета, значит.
Водитель с готовностью захохотал, вертя стриженой головой.
— Ой, не могу, — стонал он, с силой ударяя ладонями по рулю, — ракета! Он что, в натуре такой баран?
— Кто? — переставая смеяться, осторожно спросил остролицый.
— Ну, этот новый русский.
— А, этот, — в некотором замешательстве повторил остролицый и на некоторое время замолчал, пытаясь собраться с мыслями. — Да, — сказал он наконец, — полный баран. Я таких даже не встречал. Не думал даже, что такие бывают.
Вскоре старенькая голубая «семерка» повернула на Кутузовский и влилась в поток транспорта, ставший лишь чуточку слабее по случаю наступления ночи. Остролицый молчал и непрерывно курил, время от времени с сухим шорохом потирая заросший щетиной подбородок и с невольным изумлением косясь на водителя, который вертел баранку, все еще продолжая про себя посмеиваться тупости нового русского, не знавшего, что буква 'R' на головке рычага обозначает задний ход.
Загнав машину в гараж, они вдвоем тщательнейшим образом вымыли салон автомобиля, стараясь не пропустить ни одной щели, в которой могли бы ненароком остаться следы крови. Это была долгая и кропотливая работа, и закончили они, когда небо на востоке уже стало понемногу розоветь.
— Хорошо над Москвою-рекой услыхать соловья на рассвете, — продекламировал остролицый, сладко потягиваясь и снова принимаясь шуршать сигаретной пачкой.
— Ты что, больной? — поинтересовался водитель, с лязгом запирая гараж. — Какие в Москве соловьи? Тут разве что мент свистнет, так мне таких соловьев даром не надо.
Остролицый, ничего не объясняя, покивал, прикурил от зажигалки и, похлопав водителя по плечу, пошел прочь. Водитель с минуту стоял на месте, словно и впрямь рассчитывал услышать соловьев. Где-то далеко коротко взвыла и тут же замолчала милицейская сирена.
— Ну вот, — сказал водитель с довольным видом человека, только что выигравшего крупное пари, — я же говорил.
Он тоже закурил и подался в другую сторону, мечтая о еде и теплой постели.
Было четыре пятнадцать утра двадцать первого мая.
В шесть ноль три труп в подворотне был обнаружен дворничихой Гульнарой Фаттаховой. Дом был старый, жильцы знали друг друга давно и умели в случае необходимости объединяться для решительных действий, поэтому в ответ на вопли дворничихи распахнулось не менее десяти окон. Кто-то вызвал милицию, а еще кто-то пожертвовал старую штору, чтобы прикрыть тело — в доме жили дети, которым не стоило глазеть на окоченевший труп раздетого догола мужчины с перерезанным горлом и торчавшей из шеи отверткой.
В шесть двадцать пять прибыла милиция.
Полковник сидел во главе стола для совещаний и мрачно постукивал кончиком карандаша по краю девственно чистой хрустальной пепельницы, что служило у него признаком самого дурного расположения духа. Теперь, когда кабинет опустел, полковник мог дать волю своему раздражению, и ритмичное звяканье хрусталя становилось все более частым и резким. Наконец он с хрустом переломил карандаш, бросил обломки в мусорную корзину и придвинул к себе последнюю милицейскую сводку, полученную полчаса назад.
Он вчитывался в сводку, испытывая острое желание послать все к чертовой матери и немедленно, не сходя с места, написать рапорт об отставке. Он знал, что это будет воспринято всеми — и начальниками, и подчиненными — как акт о безоговорочной капитуляции, более того, он знал, что они будут правы на все сто процентов, но это было ничто по сравнению с тем невыразимым облегчением, которое сулила ему такая капитуляция. В самом деле, думал он, сколько же можно посылать людей на смерть?
Полковник никогда не отличался сентиментальностью, но тут восставал простой здравый смысл: судя по результатам, все предпринятые полковником меры были не более чем бессмысленным копошением, сродни латанию дыр в сгнившем на корню заборе, вот только дыры полковник затыкал не досками и жестью, а живыми людьми.
Он снова поднес к глазам распечатку и перечитал тот единственный абзац, который привел его в такое настроение. «Третий, — думал полковник, невидящими глазами уставившись в слегка подрагивающий листок, — третий подряд. Не успев ничего сообщить, наверняка не успев даже разобраться в обстановке... Я посылаю к этому мерзавцу своих лучших людей, а он просто берет и режет их, как колхозных поросят, не утруждаясь даже подобием какой-то игры. Все происходит по отлаженной схеме: железное круговое алиби, десятки свидетелей, которые могут это алиби подтвердить, и никто не знает, никто не может с уверенностью утверждать, добрались ли вообще до него мои люди, или погибли совершенно случайно. Все выглядит именно как случайная смерть: Костина нашли в привокзальном туалете со шприцем в руке — умер от передозировки; Шмыгун в пьяном виде попал под машину, а теперь вот Латников — Латников, с которым здесь, в этом кабинете, мы говорили вчера утром! — найден голым в подворотне с перерезанной глоткой и торчащей из шеи отверткой, с героином в крови, со сломанным носом и огромной гематомой на затылке. Тоже случайность? Разумеется, да. Конечно, случайность! Как же иначе? Точно такая же, как Костин- наркоман или язвенник Шмыгун, попавший под колеса в пьяном виде в то время, как он должен был выполнять мое задание в другом конце города. Эта сволочь даже не дает себе труда по-настоящему маскироваться. Оставляет мне свои визитные карточки: на-ка, полковник, отсоси... Эта сволочь надо мной просто издевается, вот что».
Полковник сдержал себя и не грохнул кулаком по столу, хотя, видит Бог, ему этого очень хотелось. Все это были чистой воды эмоции, но они помогли ему выбраться из бездонного болота депрессии, в которое загнала его последняя милицейская сводка происшествий. В очищающем пламени этих совсем не христианских эмоций сгорел, так и не успев увидеть свет, рапорт об отставке. Бездонная пучина депрессии на поверку имела твердое дно, и дном этим была старая, закаленная годами ярость, издававшая металлический звон всякий раз, когда ее задевали.
Теперь эта ярость была задета, и была задета гордость, не говоря уже об интересах государства и иных прочих вещах, на страже которых, по идее, всю жизнь стоял полковник. Все дело в том, сказал он себе, что интересы государства — штука расплывчатая и неопределенная и, чтобы всю жизнь служить именно этому неопределенному понятию, нужно быть либо святым, либо клиническим идиотом. Святые на нашей работе не задерживаются — они не признают насилия, и это сводит на нет все преимущества, которые можно было бы извлечь из их святости. А идиоты... Что ж, идиотов у нас хватает, вот только пользы от них тому же государству маловато.
Может быть, я и не прав, сказал он себе. Может быть, я как раз и есть полный идиот, но вот муравью, например, глубоко плевать на интересы муравьиной расы вообще и родного муравейника, в частности. Он просто живет, кормится, размножается, как умеет, тащит куда-то веточки. Спроси его, куда и зачем, так он на месте даст дуба от умственного перенапряжения, а то и ответит что-нибудь наподобие того, что он-де развлекается или, к примеру, занимается любимым делом, — ан, глядишь, а муравейник-то растет! И если в него кто-нибудь сдуру сунется, этот самый муравей безо всякой идеологической базы подохнет за свою кучу сосновых иголок, вцепившись неприятелю в глотку, опять же, слыхом не слыхав ни про интересы родного муравейника, ни про чувство долга. Ему не надо слышать про чувство долга, потому что оно у него есть.
Ну да, ну да, конечно, муравей — он муравей и есть, козявка безмозглая, тупая скотина, служака и
