презервативов.
Слегка заикающийся (не иначе, как от волнения) аптекарь выставил на прилавок целую батарею цветастых упаковок. Папа сгреб их все, невнимательно выслушал инструкции по применению, бросил на прилавок двадцать долларов и укатил в своем черном «Паджеро».
Через два дня он вернулся. Лицо у него было чернее, чем задний борт его «джипа». Одной рукой он сунул в лицо несчастному аптекарю вороненый ТТ, а другой — свидетельство о смерти, выданное участковым врачом, и акт медицинской экспертизы, в котором черным по белому было пропечатано: отравление лекарственными препаратами. Аптекарь позеленел и попросил неделю на то, чтобы разобраться. Папа дал ему два дня, после чего ушел, хлопнув дверью с такой силой, что посыпалось стекло, но не забыв при этом оставить возле аптеки пару человек, на тот случай, если у ее владельца вдруг возникнут какие-нибудь не совсем удачные мысли.
Тогда-то все и началось. Вернувшись в назначенный день в аптеку, Папа, вместо того, чтобы выслушать подробный покаянный отчет, неожиданно сам был призван к ответу и вынужден был признать, что дочка — дочкой, а «крыша» — «крышей». Грубо говоря, ему прозрачно намекнули, что в смерти дочери он виноват сам, поскольку допустил проникновение в город какого-то постороннего жулья, делавшего бизнес на смертельно ядовитой дряни. Мутный Папа взвился, словно его ткнули в зад раскаленным шилом. Он снова достал свой неразлучный ТТ, но слегка побледневшие аптекари стояли насмерть: «Можешь стрелять, Папа, — сказали они, — но если ты не возьмешься за дело, то не только не вернешь дочери, но и не получишь от нас ни копейки. Если ты не найдешь этого умника, Папа, — сказали эти клистирные трубки, — то мы сами найдем человека, который сможет нас защитить за наши деньги».
Папа понял, что деваться некуда: под угрозой оказалась его репутация. Кроме того, хотя мертвые и не возвращаются, за них можно — да нет, нужно! — мстить. Это, между прочим, тоже являлось вопросом репутации и престижа.
Мутный Папа взялся за дело — сначала неохотно, с ленцой, но, когда разосланные им люди начали возвращаться с пустыми руками, а две из пяти коммерческих аптек в его районе были закрыты за то, что торговали отравой, его стал мало-помалу разбирать охотничий азарт. Он заткнул аптекарям рот, просто освободив их на время от уплаты ежемесячной дани, и принялся искать по-настоящему.
Он никогда не стал бы Папой, если бы не умел добиваться своего. Два с половиной месяца поисков наконец увенчались успехом. Так бывает всегда: какой бы совершенной ни была система безопасности, в ней всегда находится брешь. Любой секрет перестает быть секретом, как только его узнает больше двух человек. Кто-то непременно обронит намек, и кто-то непременно повторит его слова, и в конце концов это дойдет до того, кто умеет слушать... особенно если ты готов платить за информацию.
Достойным завершением этой работы явился перехваченный груз и два убитых курьера — просто для того, чтобы этот московский крендель раз и навсегда усвоил, кто здесь хозяин. Чертовы клистирные трубки без звука оплатили выставленный Папой королевский счет за оказанные услуги и по собственной инициативе купили роскошный венок на могилку его дочери. Папа как раз направлялся на кладбище, чтобы взглянуть, как будет смотреться венок на фоне недавно установленного памятника в виде мраморного ангела с двухметровым размахом крыльев, когда сотовый телефон у него в кармане взорвался заполошной трелью.
Папа сбросил скорость со ста тридцати до девяноста километров в час и ответил на вызов. Трубка орала и заикалась, перескакивая с пятого на десятое, повторяясь и путаясь, и Папе с большим трудом удалось уяснить, что час назад на «джипе» с московскими номерами приехали четверо мордоворотов, взяли на базаре Белого и Чирья и повезли в Санта-Барбару.
Санта-Барбарой в Гвоздилино именовался монастырь святой великомученицы Варвары, находившийся в такой стадии разрушения, что приехавшие из Мурома попы, полазив полдня по зарослям бурьяна и грудам битого, почерневшего от времени кирпича, плюнули и уехали восвояси, оттерев предварительно подошвы от налипшего на них дерьма. Тихое это местечко располагалось в трех с небольшим километрах от города и как нельзя лучше подходило для дел, требовавших покоя и уединения. Поразмыслив, Мутный Папа решил, что если он не поторопится, то к великомученице Варваре в ближайшее время присоединятся еще два великомученика.
Он гаркнул во все еще продолжавшую тараторить трубку, заставив своего собеседника заткнуться и слушать, и велел собирать людей. Отключившись, он остановил машину и закурил. Нужно было сосредоточиться, настроиться на разборку, проверить пистолет и вообще поразмыслить.
Мутному Папе было ясно, откуда дует ветер, — московский хлыщ решил свести счеты на Папиной территории, вот только делал он это как-то странно. Складывалось совершенно определенное ощущение, что противник действовал наугад: просто взял на базаре первых двух попавших под руку «братанов» и теперь выбивал из них имя главного городского авторитета.
— Козлы, блин, — сказал Мутный Папа, круто разворачивая машину.
В Санта-Барбаре было тихо. У главных ворот в монастырской стене с покинутым видом стоял потрепанный «Чероки» с помятой дверцей и треснувшим лобовым стеклом. Вид у машины был самый что ни на есть затрапезный, рабочий, на такой впору было картошку возить, а не ездить на разборки. С другой стороны, люди, приехавшие в Гвоздилино на этой колымаге, явно не собирались шиковать и пускать пыль в глаза.
Кавалькада, состоявшая из «Паджеро», «Дискавери», двух «Фордов» и одного микроавтобуса «Ниссан», подлетев к монастырю, остановилась, подняв густое облако пыли. Из машин горохом посыпались вооруженные до зубов — спасибо усатым прапорщикам! — люди. На глаз, здесь было больше двадцати человек. Мутный Папа не стал пересчитывать — он и так знал, что приехали почти все.
— Проверьте тачку, — негромко приказал он.
Три человека немедленно бросились к «Чероки». Двое остановились в метре от машины, наведя авто маты, а третий рывком распахнул дверцу.
— Мать твою по башке коромыслом, — сказал Мутный Папа, когда все, что взлетело в воздух, уже упало и они смогли подняться на ноги.
На месте «Чероки» яростно и дымно полыхал огромный костер. Одежда на двух валявшихся поодаль трупах тоже горела. Третьего — того, что открыл дверцу, нигде не было видно, и Мутный Папа предположил, что его никто и никогда больше не увидит — ни живого, ни мертвого, поскольку шандарахнуло так, что слышно, наверное, было даже на противоположном конце города.
— Фраера столичные, — сплюнув, произнес кто-то у него за спиной. — «джипов» у них, понимаешь, хоть задницей жри, можно в них бомбы подкладывать вместо сигнализации.
— Вперед, — сказал Мутный Папа, сплевывая под ноги окурок. — Найти и замочить всех до единого.
Он вернулся к своему «Паджеро» и уселся на водительское место, оставив дверцу открытой и небрежно опершись левой ногой о хромированную подножку. Вооруженные люди, настороженно оглядываясь, начали по одному проходить в ворота. Когда последний из них скрылся внутри, Папа вставив губы сигарету и вынул из кармана зажигалку. Прикурить он не успел — внутри монастырской ограды хлопнул пистолетный выстрел, с треском лопнула граната, и вдруг оттуда донесся басовитый уверенный грохот пулемета, сквозь который лишь время от времени пробивался истеричный треск автоматных очередей.
Мутный Папа выронил сигарету из разом помертвевших губ.
Сомнений быть не могло — в загаженных развалинах Санта-Барбары, не жалея патронов, стреляли из ручного пулемета, причем съевший собаку на стрелковом оружии Папа мог бы поклясться, что это был, как минимум, трижды трахнутый немецкий «МГ-34», одним выстрелом из которого можно было завалить бешеного слона. Ничего подобного на вооружении у Папиных орлов не было сроду, пока что им хватало автоматов, и те три пулемета Калашникова, что имелись в наличии, были припрятаны до лучших времен в надежном месте.
Пока он думал, в монастыре еще трижды грохнули взрывы. Пулемет все не умолкал, и теперь в его остервенелый лай начали вплетаться крики. Это были самые настоящие вопли тех, кого убивали.
Папа все еще сидел со спущенной на подножку ногой и разинутым от удивления ртом, не чувствуя, как нагревается в ладони продолжающая гореть зажигалка, когда из ворот, шатаясь и придерживая левой рукой правую, по которой ручьем стекала кровь, выбежал человек. Папа не сразу узнал это белое, как простыня, лицо с фарфоровыми шариками выпученных в смертельном ужасе глаз, а узнав, ужаснулся — он
