переворачиваясь на лету, врезался в бетонный столб и взорвался спустя несколько секунд после этого последнего столкновения. Оторванный глушитель, бешено вращаясь, вылетел из дымно-красного шарообразного облака, в которое превратилась машина, со страшной силой ударил в капот «Волги», как в бубен, оставив в нем огромную безобразную вмятину, отскочил и вдребезги разбил лобовое стекло.
— Ох ты, черт, — пробормотал полковник, с трудом выбираясь из-под приборной доски. Кристаллики разбитого триплекса со звоном посыпались с его плеч и засверкали в седеющих волосах, как крупинки соли.
Капитан уже стоял на мостовой и, щурясь от нестерпимого жара, неверящими глазами смотрел на огромный костер, полыхавший у левой обочины. К месту происшествия начали осторожно стекаться любопытные. Позади со скрипом и треском отворилась передняя дверца «Волги», снова зазвенело сыплющееся стекло, и капитан, не оборачиваясь, почувствовал, что полковник стоит рядом.
— Ты знаешь, — сказал полковник, убирая пистолет, — Костю-то убило. Этой чертовой выхлопной трубой. Полголовы снесло, представляешь?
— Жаль, — бесцветным тоном сказал капитан.
Он по-прежнему смотрел в огонь.
«Да, сынок, — хотел сказать ему полковник, — так бывает. Порой у сказок, которые мы сочиняем, как бы сам собой образуется плохой, несчастливый конец, особенно когда в действие вдруг вступает старый дурак с тяжелым армейским „кольтом“ в руках. Это бывает», — хотел сказать он, но промолчал — капитан не был мальчиком и отлично знал все это сам.
Поэтому полковник просто встал рядом с ним и тоже принялся смотреть в огонь, прикрывая глаза согнутой рукой, по которой сочилась из многочисленных порезов казавшаяся неправдоподобно красной кровь.
Катя собиралась в дорогу. Сборы были недолгими. Она давным-давно избавилась от привычки путешествовать в сопровождении тяжелых чемоданов, но, отдавая дань ритуалу, она потратила половину утра на перекладывание с места на место различных тряпок и обуви. Некоторое время было потрачено на решение жизненно важного вопроса: куда положить пистолет — на дно сумки или сверху. В конце концов Катя решила, что это несущественно, и сунула оружие в кобуру — все равно она не собиралась позволять кому бы то ни было себя обыскивать. Это был просто мандраж, тем более непонятный, что ничего экстраординарного ей, в общем-то, не предстояло. Правда, атмосфера секретности, окружавшая торговлю безобидными, если верить Щукину, медицинскими препаратами, казалась Кате странноватой, чтобы не сказать параноидальной, но, учитывая то, что у милейшего Алексея Петровича наверняка не было лицензии, его легко можно было понять. Он действовал на свой страх и риск, и в таком деле никакие меры предосторожности не могли показаться излишними. Катю, тем не менее, не оставляло смутное подозрение, что все это имеет самое непосредственное отношение к наркоторговле, хотя ее познания в данном вопросе оставляли желать много лучшего. «Так или иначе, — решила она после недолгого раздумья, — деваться мне все равно некуда, разве что пойти в милицию и оформить явку с повинной».
До выезда оставалось еще около двух часов. Катя слонялась по квартире в одной рубашке, совершенно не зная, чем себя занять в оставшееся время.
Есть не хотелось, по телевизору опять передавали какую-то белиберду, и она с трудом удерживалась от того, чтобы начать грызть ногти. Помнится, Верка Волгина в подобных случаях бесцеремонно лупила ее по рукам, после чего, как правило, разражалась короткой, но энергичной лекцией, смысл которой сводился к тому, что руки у женщины должны быть холеными, а с такими граблями на нее, Катю Скворцову, не посмотрит ни один пропойца. Катя всегда смеялась и отвечала в том смысле, что пропойца ей и не нужен. Ей внезапно сделалось тоскливо и как-то особенно одиноко.
Дело было не только в том, что Верки Волгиной больше не было на свете. До нее вдруг дошло, что рядом с ней не осталось никого, кто знал бы ее настоящее имя... кто знал бы ее, Катю Скворцову, а не охранницу из ночного кабака по кличке Птица. Конечно, в Москве еще осталось несколько человек, помнивших прежнюю, не подвергшуюся модификации Катю, но это были в основном те, кого Катя по тем или иным причинам старалась избегать. Не все эти люди были ее врагами, но Катя полагала, что в ее положении болтливый друг может оказаться опаснее заклятого врага. Она не очень боялась разоблачения. Чувство, что она живет взаймы, никак не проходило, словно в ней перегорела какая-то важная деталь, отвечавшая за внутреннее освещение, и теперь Катя напоминала себе предназначенный на снос старый дом, из которого давно выселили жильцов, а довести дело до конца почему-то не торопились. Но попасть в ловушку случайно, из-за глупого недосмотра ей не хотелось. В конце концов, если кто-то спал и видел Катю Скворцову на скамье подсудимых, ему следовало как следует потрудиться: большое удовольствие достигается только путем преодоления препятствий — больших препятствий.
Сама не зная, зачем это делает, Катя бесцельно взяла в руки свою джинсовую куртку и уже собралась бросить ее обратно на тахту, когда заметила на правом рукаве несколько пятнышек крови, похожей на засохший шоколад или кетчуп. Однако это не было кетчупом — скорее всего это была кровь приставучего очкарика, который никак не мог оставить ее в покое, несмотря на то, что каждая их встреча заканчивалась для него увечьями. При мысли о том, что она ходит с этой мерзостью на рукаве почти неделю, Катю передернуло.
«Вот срань господня, — с неудовольствием подумала Катя, исследуя рукав и находя все новые темно- бурые пятнышки. — И за что мне такое наказание? И дома от него покоя нет! А кровищи-то, кровищи... Вот так врезала! Надо застирать, пока время есть. Стоп, а это что такое?»
Перебирая пальцами мягкую, уже в значительной степени утратившую первоначальную жесткость ткань, она нащупала в плечевом шве что-то постороннее, какую-то булавку. У булавки была непривычно крупная головка, и Катя, каким-то образом перескочив через длинную цепь рассуждений, в которой при ближайшем рассмотрении наверняка обнаружился бы недостаток множества звеньев, поняла, что это такое, даже раньше, чем увидела тускло-серебристый шарик микрофона.
«Ну, и что это?» — подумала она, обессиленно опускаясь в захламленное кресло. У нее было такое ощущение, словно какой-то неумный шутник просунул ей в глотку шланг огромного пылесоса, быстро и грубо протолкнул его до самых легких и в мгновение ока высосал оттуда весь воздух, оставив внутри только звенящий вакуум, в котором метались, сталкиваясь с сухим костяным стуком и снова разлетаясь в разные стороны, осколки мыслей, среди которых не было ни одной дельной.
Катя вдруг почувствовала себя чем-то вроде инфузории, копошащейся в капле воды на предметном стекле микроскопа, — инфузории, внезапно осознавшей, что за ней наблюдают некие высшие силы, для которых ее жизнь имеет значение меньше, чем выпавший в позапрошлом году снег. «Что же это такое? — думала Катя, усилием воли сдерживая удивленный возглас и останавливая на полпути пальцы, уже готовые сомкнуться на слегка ребристом шарике микрофона, готовые выдрать эту дрянь с корнем и бросить на пол, под каблук... — Какой, к черту, каблук, я же босиком... Однако кого-то сильно интересуют подробности моей частной жизни. Вот пакость, я ведь во всей этой шпионской аппаратуре ни бельмеса не соображаю. Это, само собой, передатчик... А где же, интересно знать, приемник? Что это — простая аппаратура прослушивания или следящее устройство? И сколько времени я уже таскаю на себе этого „жучка“? И кто его на меня навесил?»
Она закурила, отложив куртку в сторону так осторожно, словно та была начинена готовым в любую секунду взорваться нитроглицерином. Бессмысленно было спрашивать у пустой квартиры, кто, когда и как накинул на Катю Скворцову электронный поводок. Ответы были очевидны: это мог сделать кто угодно, как угодно и когда угодно. Не вызывало особенных сомнений и то, для чего это было сделано: кто-то очень хотел, оставаясь незамеченным, наблюдать за всеми перемещениями Кати Скворцовой, чтобы, когда наступит нужный момент, накрыть ее большой ласковой ладонью, как букашку-таракашку, и сказать ласковым голосом что-нибудь наподобие: «Ага, попалась...»
Кате вдруг стало невыносимо жарко и захотелось снять даже то немногое, что было на ней надето. Жар шел изнутри неприятными мягкими толчками, но выступивший на лбу пот был ледяным. Она сделала длинную нервную затяжку, настороженно косясь в сторону своей куртки, словно навешанный на нее микрофон мог передавать не только звуковой сигнал, но и изображение. В принципе, в этом не было ничего невозможного, и Катя обвела квартиру внимательным взглядом, словно видела ее впервые. Любопытный глаз телекамеры мог скрываться буквально в любом углу.
