Иные шли из боязни, многие из любопытства, шли и такие, которым надоел бесконечный труд, а кому пограбить – те бемоли с шутками.
Царь, ревнивый к своей власти и имени, боялся умных бояр, хотя таких было немного, и этих немногих помня, как делали прежние цари, отсылал возможно дальше от Москвы в глухие места воеводами, но к Ивану, князю Хованскому[242], зная его невеликий ум, властью не ревновал. Рассердясь, царь называл князя Ивана «тараруем» за частую речь и необдуманную. Сам же князь Иван в тайне сердца своего гордился, ставил себя выше царя родом: «Мои-де предки – удельные князья повыше Романовых да Кошкиных, романовских предков…» Не раз во хмелю и сыну своему Андрею мысль таковую внушал: «Не ты, Андрюшка, так дети твои, гляди, быть может, царями станут!»
Теперь с Коломны, ведая любовь народа к Хованскому, царь послал князя Ивана уговаривать бунтовщиков. Солнце припекло с запада, толпа росла и росла на Красной, теснясь к скамье, где стрелец Ногаев и пропойца кабака Аники-боголюбца читали много раз и снова по требованию перечитывали «письмо об изменниках».
– Гляньте! Царев посланец наехал! – Пошто не сам царь?
– Правильно! Ходокам обещал наехать в Москву суд-расправу чинить…
– Дорого просишь! Изменники – свойственники ево! Князь Иван с малыми стрельцами в пять-шесть человек пробрались к лобному месту.
– Эй, детушки! Детушки – штоб вас!
– Слышим, батюшко!
– Чего сгрудились? Чего расшумелись, штоб вас кинуло!
– Правду потеряли! Ище-ем!
– Детушки-и! Слушайте, понимайте, знайте!
– Слушаем тебя! Тебя нам не надо…
– Твоя служба против польского короля всем ведома-а!
– Детушки-и! Пошто сильны деетесь? Великий государь гневается, а коли пастырь озлен, то по стаду лишний кнут пойдет…
– Замест хлеба кнут?!
– Затихнем, как уберут изменников да медные деньги-и! – Пущай царь выдаст нам Милославских, Ртищева Феодора-а тож!
– На Ртищева с Польши давно листы были!
– На Феодора лихие поклеп навели! Лжа на Феодора, детушки… Про пастыря еще скажу: коли пастырь добер, то кусочек перепадет лишний овце хлебца!
– Докормила по гроб!
– С голоду дохнем!
– Когда волками стали, овец меж нас не ищи-и!
– Князь Иван, эй!
– Слушаю вас, детушки! Слушаю, на ус мотаю!
– Мотай, да во Пскове баб не имай!
– Сказовают, как наместником был во Пскове, полгорода баб да девок перепортил!
– Навет, навет, навет! Детушки, старик ведь я, старик! Андрюшка мой таки баловался, так сын большой – где укажешь?
– Ой, бедовый – тоже грешен!
– Черт овец давит – на волка слава идет, на Андрюшку! Князь Иван вспотел, снял с головы стрелецкого начальника шапку, расправил русую бороду лопатой, развеянную на груди, и, пригнувшись, перетянул через седло на гриву коня тучный живот. Чалдар[243] на его вороном коне сверкал лалами и изумрудами, заревом на князе горел под вечерним солнцем золотный парчевой кафтан. Обтерев цветной ширинкой пот с головы, князь сказал ближним, сгрудившейся кругом толпе:
– С женками грех не велик, детушки! Коя женка заветца, ежели ей мужика не надо?
– Верно-о!
– Не надо мужика? Иди в монастырь, а они на глазах и стриженые с монастыря за мужиками бегают.
– Бывает, князь Иван!
– Со всей Сибири да из Тобольска епископы жалуютца патриарху, а паче царю, «что-де многие черницы с монастырей бегут, не снимая чернецкого платья, по избам ходят и детей приживают с приголубниками своими», а за то про то и грех мой кинем о Пскове! Што вот сказать от вас государю? Дело неотложное, детушки! Будете ли смирны?
– Смиримся, как изменников даст!
– Сами придем на Коломну, у него искать будем!
– Бу-удем!
– Налоги, детушки, бойтесь! Своевольство помирите! Заводчиков не слушайте!
– Наша сказка царю такова – сами придем и Шоринова парнишку приведем!