Мужик ушел, скоро принес воды в глиняном глубоком блюде и куриное крыло. Аввакум опустил крест в воду, проговорил что-то вроде заклинания и, вынув крест, помочил в воде крыло, стал кропить бесноватого.
Задрожав от брызг холодной воды, бесноватый опустился на пол, поджав ноги… Он притих, тяжело дышал, зеленоватая пена текла из раскрытого рта.
– Рабе божий Филипп, чуешь ли меня?
– Не боюсь тебя, поп! – чуть слышно и хрипло сказал бесноватый.
Взяв в правую руку крест, протопоп подошел вплотную к бесноватому, крестообразно тронул его всклокоченные волосы. Бесноватый, сверкнув глазами, вскочил, зазвенела цепь, кровавыми руками схватил протопопа за ворот и, как младенца, бросил себе под ноги в навоз.
– Попал, попал мне ты!… попал, а! – стал топтать босыми черными ногами.
Зажав в руке крест, протопоп выкрикивал:. – Аз ти о имени господни повелеваю…
– Попал, окаянный поп, а!
– Духе немый и глухий, изыди от создания сего!
– А-а, а поп!
– И к тому не вниди в него, но иди на пусто место…
– Уйди – убью!
Бесноватый оттолкнул ногой протопопа.
Мужик и баба крестились в ужасе. Аввакум встал, перекрестил бесноватого и домочадцев, мужика и бабу, перекрестил.
Бешеный, как бы обессилев, сел на пол. Казалось, он уснул. Огонь большой потушили. Малый в светце оставили.
– Не жгем у образов огня, батюшко! Он роняет тот огонь… пожару для боимся.
– Не надо… бог простит.
У себя протопоп снял замаранную одежду, крест и скуфью. Сел на лавку, опустив голову; потом снял рубаху, обнажив костистое смуглое тело. Босой, в крашенинных синих портках, подошел к лавке, где все еще сидела протопопица; спать в прируб не уходила, видимо ждала его.
Протопоп подошел, встал перед ней на колени; склонив голову низко, сказал:
– Окаянного грешника прости, Настасья Марковна! Обидел су тебя! Прости!…
– Бог простит, Аввакумушко! За дело поучил… за дело, сама вижу.
Протопоп пошел к хозяйке. Она сидела на кровати, на подоконнике окна горела сальная свечка; баба починяла какую-то рухлядь. Перед кроватью Фетиньи протопоп также встал на колени:
– Фетинья Васильевна, прости: согрешил перед тобой… прости бога для!
– Под утро холодно в избе… пошто рубаху-т здел? Прощаю: велик грех – баб поучил мало!
Потом поклонился хозяйке земно; встав, пошел в угол, принес плеть, кинул среди избы, лег тут же, сказал:
– Марковна, взбуди детей, собери по дому захребетников всяких и дворника.
– Пошто, Аввакумушко?
– Бить меня надо, окаянного, по окаянной спине моей… не греши!
– Я, чай, спят все! Покаялся и буде!
– А, нет! Бейте: кто не бьет, тот не внидет со мною в царство небесное…
Собрались люди и били протопопа Аввакума по пяти ударов каждый и дивились его терпению.
После боя плетью, когда все разошлись, протопоп, потушив свечи у налоя, долго молился в углу. Лег на свое ложе на лавку, ныла окровавленная спина, подумал: «Не на оленя шкуру лечь бы грешному тебе, а на камени…», и задремал. В дреме он слышал, звонят колокола к заутрене. Дремал и всхрапывал под колокольный звон, но вот ударили в било[255], он быстро встал, оделся, пошел в церковь, не тронутую Никоном. Выходя из избы, наведался к бесноватому.
– Как он?
– Спит! – ответили ему из теплого сумрака.
– Покаялся в грехе своем – и исцелил бедного! Так-то су? Бог сподобил…
Царь любил париться в бане и кидать кровь, хотя запрещено было ему такое дворцовым доктором, но он не слушался.
Зимой как-то после кинутой крови ему занемоглось: кружилась голова, трудно дышалось, и ноги отяжелели, он слег в постелю.
Спальню ему увешали новыми персидскими коврами золотными, по полу, чтоб не слышно было шагов, устлали такими же коврами. Когда он лег, то услыхал далекие выкрики стрелецкого караула: стрельцы грозили оружием толпе. По топоту лошадиному узнал, что толпа конная. Конные люди ругали стрельцов матерно, грозились бить кистенями и пронзительно свистели. Свист был ненавистен царю пуще криков. Он, утопая в подушках, по голосу узнал вошедшего первым боярина Троекурова, спросил:
– Кто там лает матерно?