Будут гости, не сумнись…
– Иди и за воротами встречай с честью…
– Чую, иду!
Дворецкий ушел, а воевода, походя, думал: «Угрозно пишет сынок: „…и ежели ты, батюшко, не угомонишься, то великий государь призовет тебя и грозит судить в Малой Тронной сам, как судил Зюзина Микиту!“ – Зюзина Микиту судить было близко… мы же здесь дальные, а потому и своеволии…»
Подошел к иконостасу в большом углу, поправил тусклые лампадки, замарав пальцы маслом, вытер о подкладку дорогого кафтана. Покрестился, фыркнул носом: «Гарью масляной запашит! Ништо, скоро вином запахнет». Опять стал ходить и думать: «Да, удалой прибежал к нам забоец и грамотной много… и был бы бесплатной подьячий, только надо немедля оковать, сдать Москве! А с Домкой как? Да также и Домку… Неладно, похабно кончить с умной, ближней слугой – без рук стану, без ног… только честь боярскую и шкуру оберечь неотложно… Жаль отца да везти на погост! Землю слезами крой и могилу рой… так, неминучая… Дам жратву московскому болвану в Разбойной приказ, тогда минет к нам Микиткина гроза!»
Гости расселись. Иные боязливо оглядывались на Домку. Домка с дворецким, лысым, хитрым, преданным воеводе стариком, обносили гостей закусками и водкой. Закусив многими яствами, начиная с копченой белуги и грибов, гости приняли по второму кубку. Тогда воевода в конце стола встал, высоко подымая кубок, сказал во весь голос:
– Радуюсь, соседи, великой радостью радуюсь, што не покинули одинокого старика и брашном нашим не побрезговали! Нынче и всегда пьем за великого государя всея Русии Алексия Михайловича – здравие!
– Пьем, воевода!
– За благоверную царицу Марию Ильинишну пьем!
– Пьем, боярин!
– За благоверных царевичей и великих князей Алексия Алексиевича, Феодора и Симеона пьем!
– Пьем, боярин Василей!
Пили за царевен, поименно перебирая всех, за теток царских и царицыну родню – за Милославских и Стрешневых. Пили водку, ренское, романею…
Языки гостей развязались. Многое, накопленное про себя, изливали вслух. Воевода захмелел. Взгляд его, переходивший из тусклого в зоркий, теперь потух. Кто-то кричал через стол:
– Кольца в матицах, боярин, да верви дыбные ты посни-ма-ал!
– Хе-хе-хе…
– Верви не для ва-а-с! Они своевольство холопей моих обуздывают!
– То-о… ве-до-мо-о!
– С чем гнал к тебе московской гонец?
– Воздать поклон от сы-на-а!
– Буту-р-ли-ин, ты бе-е-с… хитрость бесова-а твоя-я.
– Спаси бо-ог! Грехов на мне-е не-ет… свое-е-вольство, соседи-и!
– Мы с тобой пируем, боярин, а гляди – твои холопи ножи точу-у-т?!
– Со своевольниками, сосе-ди-и, скоро расправлюсь,
– Лжет боярин!
– Лжешь! А Дом-ка-а?!
– Хо-о! До Домки руки твои не дойдут!
Воевода пьяным, тусклым взором окинул горницу. Домки не было.
– Любишь Домку-у пуще всякой правды-ы… хо-хо-о-о!
– Домка, соседи, на сра-мной телеге будет первой головой!
– Ужели Москве дашь До-о-мку-у? – Дам, и ско-о-ро дам!
– Тогда, Бутурлин, боярин, все мы заедино челобитчики твои…
– Челобит-чики-и у великого госу-даря-а!
– На днях сих, соседи, До-омку шлю!
За маленькой дверкой спальни, слыша свое имя, остановилась Домка. Из спальни боярина шли лестницы на поварню, в подклеты и конюшни, а также на случай опасности и дверь в сад.
Подслушав, что кричал о ней воевода, Домка похолодела и чуть не уронила из сильных рук тяжелую серебряную мису с кушаньем.
«Делала, как Сенька учил… боялась – надо делать смелее, и все!» – мелькнуло у нее в голове.
Дворецкий разливал вино, бойко подносил гостям. Принесенное Домкой кушанье торопливо рыл на серебряные тарелки лопаточкой из мисы. Домка вино и то, что приносила, молча ставила в углу на дубовый обширный стол. Дворецкий, беря от нее принесенную мису, сказал:
– Сам я вина не пью, не пробую, а ты не сплошись, баба, берегись дать вина из бочек, кои в углу собинно стоят, – зелье в ем!… Оно не этим гостям поноровлено, а ворогам воеводским…
– Знаю, дедушко, цежу из висячих.
