type='note' l:href='#n_182'>[182], князь Петр да князь Алексий, а грузинской царевич Николай у стола не был за болезнью…»
– Опился и объелся до времени. Чти!
– «…у великого ж государя бояре ели в большом столе: князь Алексий Никитич Трубецкой[183], Василей Петрович Шереметев, князь Иван Андреевич Хилков, окольничий[184] Василей Семенович Волынской[185] , а с ними думной дьяк Семен Заборовский. Дворяне московские и жильцы. Головы стрелецкие тож. Да у великого государя ели попы крестовые[186], а сидели за столом от церкви Ризположения ниже рундука».
– Царю не надо патриарха, епископов… прикармливает нищих попов: ими думает церковь блюсти!
Никон встал и, не сходя со ступеней патриарша кресла, кинул посох; он загремел по полу, один рог у него отпал. Сойдя, патриарх сказал Шушерину, неподвижно стоящему с тетрадью в руке:
– Список последнего пиршества сохрани на память, Иван!
– Пошто, святейший господине, последний?
– Познаю душой, не быть мне отныне за царским столом! Горек хлеб, облитый слезами голодных…
Шушерин, поклонившись, сказал:
– Уладится!… Государь к святейшему другу вернется… нет у него иных… краше…
Никон глубоко вздохнул; подумав, ответил:
– Собаки, Иван, подрыли нашу, подворотню… залезли на двор церковный, по лестницам пакостят – худо сие! Бояре – те собаки! Дай другой посох… звонят… помолюсь, идем к службе…
Звонили вечерню к празднику.
Царь не был у праздника в Казанском, на празднике Ризположения, где ежегодно с раннего утра бывал, и тут не был в Успенском соборе. Никон знал: враги настолько одолели не в пользу ему, что развели его с царем, быть может, навсегда…
«Уйду! Пусть избирает другого друга…»
Отслужив обедню, сказал проповедь, причастился, готовясь к подвигу, снял с себя патриарше облачение, надел монашеское.
– Аки пес на свою блевотину не идет – да буду проклят, ежели вернусь вспять!
Никон уходил из собора. Толпа молящихся бесновалась, кричала, особенно женщины.
– Уходит святейший!
– Милые, не пущайте!
– Это он так, вид смиренный кажет…
На паперти Никона, одетого в черную мантию и клобук такой же, встретили государевы посланные бояре. Вместо врагов своих Никон ждал самого царя с просьбой остаться. Этого не случилось. Увидя Стрешнева Семена, патриарх глубже на голову надвинул клобук и крепко сжал губы, глаза его стали мрачными. Стрешнев тихо сказал Трубецкому:
– Князь Алексей, скажи ему ты…
Трубецкой, сняв шапку, покрестился наддверному церковному образу; обратясь к Никону, строго сказал:
– Государь приказал тебе не оставлять патриаршества! Пошто умножаешь и без того растущие смуты церкви? Не гневайся– смирись! Ты покинул архиерейские одежды, оставил посох святителя Петра… Уподобясь монаху, благословить не можешь, и я против того не прошу твоего благословения. Сан твой – твоя власть! Власть есть закон твой – пошто попрал ты свой закон? Не покидай паству… не устрояй церковь вдовой…
Кругом кричали богомольцы:
– Не покидай!
– Не оставляй нас!
Когда утихли крики, Никон ответил Трубецкому. Он выпрямился, и лицо его приняло суровое, каменное выражение:
– Всуе вопрошаешь мя! Твори волю пославшего в ином месте… не поучай от законов праздно… тебе ведомо, кто сии законы рушил и через ких врагов гнев его изгоняет меня!
– Не уходи, бойся гнева государева!
– И ныне, и присно, и вовеки! Мой государь – господь бог! И нет иных государей, чтоб повелеть мне…
Никон сбросил на руки дьяконов, стоящих близ, мантию и клобук. В скуфье черной, в рясе монашеской вышел из собора. Бояре вернулись обратно к царю, а Никон, пройдя Кремль, пошел в Китай-город по Никольской улице. Он, идя мимо лавок иконников, раза два сел отдыхать на рундуки у дверей. За ним от собора шла толпа людей, кричали в толпе:
– Горе церкви!
– Пошто ушел, святейший?! Никон, отдыхая, поучал толпу:
– Окоростовел я от лени… мало поучал вас правде… и вы окоростовели от меня! Вот вы лицемеруете со мной – вы жалеете, что ушел я, а не вы ли недавно грозили побить меня камнем за еретичество? Не вы ли называли меня иконоборцем?
