поражение за месяц окончательно надломило их моральный дух, и главным желанием большинства аскеров стало как можно дальше убежать от фронта, от стрельбы, от этих упорных в бою болгар и бесшабашных русских гяуров. Они мечтали оказаться далеко-далеко: на улицах стамбульской Галаты, а лучше — за Босфором, в Ускюдаре, или ещё дальше, там, где не будет слышно грохота славянских пушек, где не достанут их ни пуля болгарского войника, ни шашка русского драгуна.
И не было теперь такой силы во всей Отоманнской империи, которая сумела бы остановить этот людской поток, повернуть его лицом к приближающимся славянским войскам, заставить их сражаться и гибнуть за город османских султанов и византийских императоров.
Путь на Царьград был открыт…
Турецкий марш
И ведем мы след кровавый в битвах за собой,
Пусть не много нас осталось, мы не дрогнем душой
Военные действия на русской армии Кавказском фронте начались сразу же по объявлении войны. И почти сразу после первых орудийных залпов и железные и обычные грунтовые дороги Закавказья оказались плотно закупорены.
На юг, к границе, к гремящему фронту шли воинские колонны ранее стоявших по гарнизонам полков и сотен. В спины солдатам дышали заляпанные дорожной грязью лошади обозов, батарей и артиллерийских парков, нервно храпевшие и вскидывавшиеся при рычании и дребезжаньях окутанных клубами газолинового перегара и бронеавтомобилей и автомоторов. Вдоль побережья Чёрного моря к турецким берегам направлялись эсминцы и канлодки, чьи комендоры старательно подготавливали орудия к обстрелу прибрежных османских позиций и встречаемых транспортов под красным флагом с полумесяцем.
Войска сарыкамышского отряда перешли в энергичное наступление на Эрзерум и уже к пятому октября овладели важной ключевой позицией: Кара-Дербентским проходом, что открывало путь к Кепри- кейской позицией турок, прикрывающей узел путей на полпути от границы до Эрзерума. На остальных направлениях части русской императорской армии частью продвинулись на десять-двадцать вёрст за линию границы, частью были вынуждены, перейдя к жёсткой обороне, отбивать ожесточённые лобовые атаки турецких частей и иррегулярных курдских формировании. Нависший над Эрзерумом подобно кулаку сарыкамышский отряд вынудил осман принять самые энергичные меры по сбору резервов с целью отбросить, а по возможности и окружить русские войска. В результате непрерывных боёв сарыкамышский отряд в течении недели был почти лишен в условиях малопригодного для горных условиях транспорта подкрепления людьми и боеприпасами — почти весь парк военных грузовых автомобилей был направлен на Балканский фронт, который Генштаб видел не иначе, как направлением основного удара, а здесь, в Закавказье, снаряды и патроны возили по старинке — вьюками на ишаках и лошадях. Следствием этого стало отступление русских к тринадцатому октября на линию Алакилиса-Ардос-Хоросан-Делибаба, где и началось знаменитое десятидневное «Хоросанское сидение». Вкопавшись в землю и русские и турки в течении десяти дней поочерёдно, по нескольку раз в день, поднимались во взаимно отбиваемые атаки и контратаки. По сути своей это было сражение на истощение: истощение людских сил и материальных ресурсов, но главное — на истощение боевого духа одной из сторон. Потери были огромны. По истечении «Хоросанского сидения» выяснилось, что в сарыкамышском отряде в составе I кавказского и II туркестанского корпусов с приданными частями из пятидесяти двух батальонов и ста тридцати восьми орудий осталось, причём в весьма потрёпанном состоянии, лишь сорок два батальона и восемьдесят четыре орудия. Процент потерь казачьих сотен был меньше, что было связано с тем, что генерал Берхман запретил кавалерийские атаки иначе, нежели в догон бегущего противника.
На север же и северо-восток, к Тифлису, Эривани и Баку, постоянно прижимаясь к обочинам тех же кавказских дорог, уступая путь спешащим к фронту войскам, тащились опустевшие арбы и двуколки из-под продовольствия и боеприпасов и устеленные реквизированным у курдских или аджарских крестьян сеном повозки с изувеченными «серыми героями — защитниками веры-царя-отечества». Отчекрыженные культяпки, зловонный гной, ещё кровенящие и уже присохшие к ранам повязки, обожженные лица и кровавый чахоточный кашель из простреленных лёгких: можно ли было узнать в этом паноптикуме недавних «солдатушек — браво-ребятушек», первых парней на селе, или бывших щеголеватых «душек-юнкеров»?
И не один десяток раз стягивали фуражки и крестились, проезжая мимо выросших при дороге крестов из узловатых ветвей чинар, нестроевые-обозники:
— Упокой, господи, души новопреставленных рабов твоих. Имена же ты их веси. И прости грехи их вольные и невольные…
Те же, раненые, кому посчастливилось не скончать дни свои на тряской повозке на петляющей среди гор и долин дороге и живыми, хотя и измученными попасть в большой город на излечение, вскоре понимали, что, хотя фронт для них и позади, но мытарства ещё не окончены. Существующая система военной медицины оказалась неподготовлена к хлынувшему потоку раненых. Так, например, в Тифлисе, где был, надо сказать, крупнейший склад медикаментов, военный госпиталь, находившийся на окраине — в Навтлуге — имел всего четыреста коек. Два лазарета: при церкви Архистратига Михаила, относящейся к Тифлисскому военному училищу, и лазарет Красного Креста вообще рассчитаны были на шестьдесят и сорок пациентов соответственно. Разумеется, для раненных господ офицеров всегда находились места в палатах: при необходимости персонал «заставлял потесниться» нижних чинов. Но вот в солдатских палатах с каждым днём становилось всё больше народу и всё чаще в беседах выздоравливающих звучали опасные слова: ещё, может быть, и не крамольные, но уже заставляющие собеседников задуматься. Разговор-то он разговор, дело такое: может и спроста сойти, а может и в непростое дело вылиться…
Так и в палате для выздоравливающих с ранениями конечностей нижних чинов после вечернего обхода табачный дым, слабо вытягивающийся в приоткрытую форточку, окутывал пеленой собеседников.
— Вот ты, Гнат, расскажи, что тебя тогда у той Дели-Бабы из окопа-то понесло под самые «чушки»? [1] Нога лишняя была, или как? Как теперь с раздробленной стопой к своей бабе пойдёшь?
— Да как все, так и я. Авось, ремеслу какому подучусь, чтоб сидеть больше: портняжить, наприклад, аль чоботы тачать. А бабе — ей не нога нужна, а совсем даже другое.
— Нет, ты всё ж скажи, чего полез-то? — никак не отвяжется настырный сосед.
— Чего да чего! Надобно было — вот чего!
— Чего ж надобно-то?
— Да сапоги. Мои-то за те вёрсты, что отмахал до Кепри-кеи, а потом обратно до Делибабы вкрай развалились, только голенище и держало, а подошву уж не знаю, где и потерял. Сами знаете, какова там слякотища: не только подошву — штаны стянуть может — обиженным голосом нудит «добытчик сапог».
— Гха-гха-ха-ха!!! — Грохнула хохотом в два десятка прокуренных глоток палата.
— Ну так вот: а намедни того, как мне увечие получить, к нам на замену покойному взводному Остапову нового прислали, подпоручика. Видно, путь с России-то он всё больше двуколками проехал, сапоги новенькие, только чуть в грязи забрызганы, ясное дело. Вот как засвистели их благородия «в атаку», так, значится, поднялись мы и побежали вниз, на турку. А он, животная бусурманская, по нам палит, как обычно. Смотрю я, подпоручик-то и свалился в воронку. Неладно свалился: головой да туловом вглыбь, а ноги в сапогах-то этих над воронкою торчат, и уж не дёргаются. Тут от пальбы бежать на турку нам стало невмочь, где бежали, там и повалились: лишь бы пули поверх пошли. А бусурман не успокоится никак: начал по склону из мортиров палить, да всё с недолётом. Смотрю я, а взрывы всё ближе к нам встают, какого-то покойника-бедолагу из прежних павших в воздух подкинуло, да в куски: куда голова, куда руки-ноги… Тут уж
