– Эге, боротьба у вас?
– Да вот, Панько с Лухом немало ходят.
– Стенько! Покидай их… – Старик оборачивается к сыну.
– Степана твоего знаем, не боремся!
– Эге, трусите, хлопцы!
Атаман встретил гостей:
– Бувай здрав, казаче-родня! И хрестник тут? Без отписки круга на богомолье утек, то не ладно, казак!
– Поладим, хрестный! Подарю тебя…
Атаман поцеловал крестника в щеку, похлопал по спине:
– Идешь, казак, молиться, а лезешь в кабак напиться?..
– Хмельное, хрестный, пить люблю!
– Ведаю… Хорошо пил, что про твое похмелье вести из Москвы дошли…
– За мою голову Москва рубли сулила… Не уловила – сюда, вишь, путь наладили.
– Нашли путь, хрестник! Путь к нам с Москвы старой…
На двор прибывали казаки с темными лицами, в шрамах, бородатые, в грубых жупанах из воловьей шерсти.
– Эй, батько, давай коли сидеть по делу.
– Давай, атаманы-молодцы!
Натаскали скамей, чурбанов, досок – расселись. Молодежь встала поодаль. Борцы подобрали с земли шапки и сабли, ушли.
Атаман начал:
– Открываю круг! Я, браты матерые казаки, хочу кое-что поведать вам, иное вы и сами про себя знаете, но то, иное, надо обсудить по-честному!
Задымили трубки.
– Тебя и слушать, Корней Яковлевич[40]!
– Говори!
– По-честному сказывай!
– Скажу, – слушайте: зазвал я вас, браты-атаманы, есаулы и матерые казаки, на малый круг, Москву познать и вольность старую, казацкую оберечь. Без письменности дынь будем говорить…
Атаман сел на верхнюю ступеньку крыльца. Сел и старик со старшим сыном; младший, подросток, стоял, прислонясь к перилам.
Атаман, блеснув серьгой, покосился, сказал младшему Разину:
– Фрол![41] Сойди-ка к хлопцам, то с нами сядешь – старых обидишь, а нужа будет – за отцом зайдешь.
Младший сын старика сошел с крыльца. Заговорил старик:
– Ты, родня-атаман, ведай: Тимофей Разя не любит из веков Москвы и детям не велит любить… Москва давно хочет склевать казацкую вольность. Москва посадила воевод по всей земле русской, одно лишь на вольном Дону мало сидят воеводы… На вольном Дону казак от поборов боярских не бежит в леса, а идет в леса доброй волей в гулебщики – зверя бить, рыбу ловить да гостем гостит за ясырем по морям… дуванит на Дону свою добычу по совести…
– Ото правда, дид! – отозвались снизу.
Атаману показалось, что дверь в сени за его спиной слегка приоткрылась, он, оглянулся, поправил шапку и заговорил:
– Таких слов, дед Тимофей, не надо сказывать тогда, когда от Москвы посланцы живут у нас, – это вольному казачеству покор и поруха. Москва имает каждое наше слово, и уши у ней далеко слышат.
– Эй, отец-атаман, за то ты так говоришь, что – чует мое старое сердце – приклонен много царю с боярами… Ой, дуже приклонен!
Под кудрями бараньей шапки вспыхнули невидимые до того глаза атамана, но он выколотил о крыльцо трубку, набил ее, закурил от кресала и тогда заговорил спокойно:
– Откуда ты проведал, старый казак, что Корней падок на московские порядки? Вы, матерые казаки, судите по совести: холоп я или казак?..
– Казак, батько Корнило!
– Казак матерой, в боях вырос!
– Еще, атаманы-браты, – сбил меня Тимофей с прямого слова, – хочу я довести кругу, что посланец боярин от Москвы не пустой пришел: пришел он просить суда над Степаном Разиным. Чем виноват мой хрестник, пускай кругу поведает сам.
Молодой казак встал.
