кабак искать мужей, шли туда же: найдя в кабаке мужей, брали от них хмельное, несли в прируб, пили. Кабацкие гадали горожанкам по линиям рук, иные на картах. Пели песни. Лазунку попросили двинуться на скамье – за длинным столом делалось тесно, и древние скамьи трещали от вновь прибывающих питухов. На столе от различных питий становилось мокро.
За спиной Лазунки кто-то тоненько, звонко голосил:
– Эх, братцы винопийцы! И места за столом Ершу нету…
– Сыщем место, Ершович Ерш[322]. Пожмись, народ!.. Ерш дьяком не был, а из подьячих выгнали – дай место хоть в кабаке…
На скамье за столом против Лазунки питухи с красными лицами сдвинулись плотнее. За стол сел человек с быстрыми, вороватыми глазами, с усами, как живые тараканы, шевелящимися. На голове Ерша клочья русых волос.
– А ну, виночерпий, дай-кось нам пенного кукшинчик малой!
Служка кабацкий, получив деньги, принес вино.
– Где, Ерш, плавал, каких щук глядел?
– Ох, браты! Изопью вот, а сказывать зачну, без перебою чтоб – хто видел, и тому, хто не был вчерась в Кремле…
– Не всем досуг быть!
– Иным быть боязно – на Ивановской крепко бьют!
– Боязно тому, кто казну крал…
– Ну, слушьте! На постельном, вишь, крыльце государевом кричали, что атаман-от Степан Разин богоотступник… и седни попы будут говорить ему анафему.
– Ой, ты!..
– Чул… А еще чул, как зазывали бояр, князей биться с Разиным – идтить на Волгу!
– Эй, не любят дворяна на войну быть!
– Угрозно им теперь говорено! Дьяк читал: «Идите-де сражаться за великого государя и за домы своя, а те дворяне, кои-де не поедут в бой да учнут сидеть в домах и жить в поместях, то у тех нетчиков вотчины отбирать, отписывать тем челобитчикам, что будут стоять на войне противу воров!»
– Эй, кто ходил на смотры? Седни государь на Девичьем поле войска глядит!
– Чего туда ходить? Близ не пущают. Да сегодня не дворяны, князи – все рейтары да люди даточные?..[323]
В кабаке от боя из пушек затряслись полки, зазвенела кабацкая посуда.
– Вишь, вот! Пойдем, робята?
– То на Девичьем пушки бьют!
Иные ушли из кабака. Только за столом питухи не тронулись:
– Поспеем!
За Москвой-рекой с той же стороны затрещали карабины и мушкеты.
– То какой бой?
– Вишь, конные и пешие бьют перед царем – немчины порутчики да полковники выучку солдат показуют.
– Боярской смотр, то особой, – заговорил Ерш, – для больших жильцов, дворян строят дом на Девичьем, с государевым троном…
– Глядел и я кои дворы боярски, на тех дворах родичи княжие с городов понаехали в ратной дединой сбруе…
– А ну, как?
– Да на конях богачества навешано – цены нет! Серебро, золото от копыт коньих до морды и ушей животиных, хвосты конски – и те в жемчугах.
– Порастрясут то золото, как в бой приналягут.
– Эх, сползать ба по полю после боев – я чай, жемчугов шапки сыскать можно!
– Подь на Волгу! Бояра уловят, и быть тебе на колу…
– Вот-те и хабар![324]
Кто-то басистый, тяжко мотая захмелевшей головой, крикнул:
– Сказывают, православные!
– Мы не горазд – мы питухи.
– Чуйте, питухи! Сказывают, у Стеньки Разина живет расстрига Никон-патриарх!.. Идет…
– Где еще чул такое?..
В углу кабака, за бочками, стоял хмельной высокий человек в монашеском платье, в мирской валеной шляпе и, держась за верхние обручи бочки, дремал. Услыхав имя Никона, поднял голову, забасил в ответ, отдирая непослушные руки от винной посуды:
