– Этот, батько, с немчинами бежать ладил на керабле «Орел» царевом. Мы того «Орла» сожгли… Немчины. кое в паузках, кое в лодках уплыли Карабузаном в море, а этот на берегу сел и плачет…
– Царевич он, сын гилянского хана! Судьба его висеть там, на крюку, где Алексеев. Гей, повесить перса!
Молодого перса раздели догола, пинками подвели к виселице и, воткнув крюк в ребра, подтянули на ту же вышину, как и подьячего.
– Еще, батько, персицкой купчина, должно!
Стрельцы и казаки вытолкнули перед атаманом человека в бархатном голубом халате, шитом золотыми арабскими буквами, в голубой чалме с пером.
– Его я знаю, – засмеялся Разин и, подняв чашу с вином, сказал: – За твое здоровье, перской посол!
– Кушаи-и…
– Ты бился в пытошной башне, против нас сидел со своими слугами?.. И надо бы за то тебя повесить!
– Иншалла! Атаман, если так кочет бок…
– Бог ничего не хочет, а вот хочу ли я? То иное. Я не хочу Тебе худа. Соколы! Тут где-то его сабля?
Чикмаз достал с крыльца саблю посла с золотой рукоятью в ножнах, по серебру украшенных финифтью.
– Хороша сабля! Да коли Степан Тимофеевич велит – вот, бери, кизылбаш.
Посол взял саблю.
– Поезжай ты в Персию к шаху, скажи ему: «Атаман меня отпустил, ты же отпусти пленных казаков». Я знаю, они там у вас горе мычут!
Посол принял саблю, поклонился. Сказал персу-толмачу, который стоял сзади:
– Спроси у атамана мои пожитки!
Толмач перевел слова, атаман ответил послу, не глядя на толмача:
– Пожитки твои, посол, казаками разделены по рукам. Я не волен брать у своих то, что они взяли в бою… Поезжай так! Жизнь дороже рухледи.
Посол еще раз поклонился и ушел.
– Гей, стрельцы! Теперь подавайте мне воеводино отродье – сынов князя Прозоровского.
Голубые и розовые кафтаны стрельцов затеснились к крыльцу часовни, сверкая бердышами.
– Ени, батько, у митрополита кроются.
– Подите на двор к митрополиту, приказую ему дать парней!
Стрельцы ушли. Спустя час старший Прозоровский смело вошел к атаману, Был он в голубой измятой чуге, с гладко расчесанными длинными волосами, без шапки.
– Куда делся твой меньшой брат?
– Мой брат идет с монахами.
– Добро! Теперь скажи мне, княжеское отродье, где твоего батьки казна скрыта?
– Казну ведал подьячий Алексеев!
– Теперь не ведает – гляди!
Юноша Прозоровский обернулся к виселице – подьячий, скрючась, держался посиневшими руками за веревку; на крюке, впившемся в ребро, застыли сгустки крови.
– Видишь?
– Чего мне видеть? Знаю!
– Знаешь, так говори: где казна твоего отца?
– У моего отца казны не было, рухледь батюшкину твои воры-есаулы всю расхитили – повезли в Ямгурчеев! Чего ищешь у нас, когда оно, добро, у тебя?
– Ты княжеский сын?
– Ведомо тебе – пошто спрос?
– Мой род бояра выводят до корени, я ж вывесть умыслил род боярской до земли – эх, много еще вас! Гораздо вы расплодились, едино как черные тараканы в теплой избе. Гей, повесьте княжеское семя за ноги на стене городовой!
Встал Чикмаз:
– Я, батько, эти дела смыслю, дай княжича вздерну.
Чикмаз шагнул, обнял юношу и, закрывая его голову большой сивой бородой, сказал:
– Пойдем, вьюнош, кинь чугу, легше висеть, а чресла повяжи ремнем туже: не так кровь к голове хлынет.
– Делай, палач, да молчи!
