удержаться за крышку и упал… Аналой зашатался, устоял, покрышка сползла вместе с иконой, закрыв, как одеялом, хмельного батьку с головой и ногами, икона проползла по спине, торцом стала у аналоя. Разин уснул богатырским сном. Лазунка кинулся к атаману, боясь, что свечи зажгут водку, но, увидав, как атаман, разом погасив все огни, упал, решил:
«Так отойдет… Завтра взбужу, не дам пить!»
Лазунка вернулся и в тишине задремал. Вздрогнул от стука, встал, шагнул к двери, спросил:
– Кто идет?
– Нечай!..
Боярский сын, откинув замет, приоткрыл дверь.
– Чего надо?
– Держи! Бочонок водки атаману.
Тот, кто совал бочонок из тьмы паперти, говорил заплетающимся языком.
Лазунка подумал: «Хлебнул, должно, с бочонка».
Спросил:
– С кружечного?
– Дьяки шлют! – Человек совал бочонок в полураскрытую половину двери. Держал на руке. – Чижол, бери!
Боярский сын, не желая распахнуть дверей, взялся руками за бочонок. Бухнул выстрел, бочонок покатился по спине Лазунки и по полу. Боярский сын осел без слов на плиты, голова упала в притвор собора. Через мертвого перешагнул человек в синей куртке, со шрамом на лбу, с парой пистолетов за ремнем, без сабли, в черном низком колпаке. На левой щеке виднелась круглая язва. Шагнув в собор, человек огляделся:
«Пса убил, а боярина нету? Куда его черт?.. В алтаре темно».
Под ногами зазвучали плиты собора. Остановился, поднял руку – у паперти ударили в литавры, и голос Чикмаза зычно крикнул:
– Гей, караул! Чего глядите? Кто стрелит у батьки?
«Эх, Лавреич, не сполню – Шпыню впору ноги нести!»
Человек загреб на столе Лазункины огни, погасил. В темноте, идя от голосов прочь, быстро шаркал, невидимый, ногами, выдавил слюду окна, чернея и извиваясь в белесом свете, сорвал раму, беззвучно опустил ее спереди себя и прыгнул.
На паперти стучали ноги. Один голос сказал, входя в собор:
– Лежит кто в притворе…
– И то лежит! Эй, огню!
– Ребята-а! Обыщите кремль – батьку убили никак! – Забили литавры.
Голос Чикмаза кричал:
– Гей, собирайтесь – скоро оцепляй кремль!
4
Когда казаки и стрельцы по приказу атамана с жеребья разбирали жен в кремле, туда пришел Васька Ус. Ус к жеребью не стал и жениться не думал. Попы увели старых боярынь в женский монастырь.
Жеребьи все вышли, казаки брали с собой последних двух боярских вдов. В то время в кремль к собору доброй волей пришла молодая купчиха в кике с золотыми переперами, в атласном шугае и шитом золотом сарафане.
– Глянь, робята!.. – закричали стрельцы. – Одна жонка сама пришла, замуж дается.
Купчиха была на язык остра, ответила:
– А нет уж! Коли не судьба замуж, так вдовой пойду.
Васька Ус подошел, погладил ее по спине.
– Мясо крепкое, и баба мед!
– Вот за тебя, черноусого, пошла бы, коли взял?
– Ой ли? А дай женюсь!
Васька Ус пошел в дом к купчихе-вдове. По дороге узнал, что мужа ее убили разинцы, когда он в рядах, в белом городе, спасал свои товары: «Ой, и скупущий был, брюхатой, бородатой!» Ночь они провели нечестно. Днем помылись в бане, поп наскоро обвенчал и пил у них ночь целую с дьяконом да дьячком.
Дом жены, где поместился есаул, – пузатый, деревянный: нижний этаж выперло, но все ж дом был крепкий. С верхнего этажа по бокам шли лестницы крытые, столбы лестниц точеные, крашенные пестрыми красками. Новый муж купчихи по сердцу был ей своим богатырским сложением. Она сама принесла Ваське кафтан синий бархатный, рубаху шелковую, шитую жемчугами, шапку голубого атласа, отороченную соболем и, подобно боярским мурмолкам, выложенную серебряными кованцами[343], и кушак рудо-желтый с дорогими каптургами. Жил с ней Васька с неделю ладно, весело, хмельно и любовью обильно, а как-то на ночь однажды погнал жену от себя:
– Прочь поди, постылая!
