В глубине ларя сидел другой перс, – видимо, хозяин, в халате из золотой с красными разводами парчи, в голубой, вышитой золотом чалме, – ел липкие сласти, таская их руками из мешка в рог; черная с блеском борода перса было густо облеплена крошками лакомств.
Когда с зазывающим покупателей персом разговаривали, он улыбался, махал руками, кричал громче первого:
– Хороши парча! Хороши, дай менгун, козак!
Боярин подошел к ларю, подкинул вывешенные светлые полотнища на руке, сказал:
– Добрая парча! Надо зайти купить… На Москву такой не везут…
Прошли, почти не взглянув на лари с синей одамашкой-камкой[65] , коротко постояли у ларя с бархатами: бурскими, литовскими и веницейскими.
– Бархаты продают, разбойники, не в пример лучше московских: цвет рудо-желтой, золотным лоском отливает…
Дальше и в стороне – ларь с сараем. Сквозь редкие бревна сарая из щелей сверкали на свет жадные чьи-то глаза. Ларь вплотную подходил к сараю. В сарай из открытого ларя – дощатая дверь, завешанная наполовину персидским ковром; по сторонам ларя – ковры удивительно тонких узоров. Боярин развел руками и чуть не уронил свой посох с золоченым набалдашником:
– Диво! Вот так диво! Этаких ковров не зрел от роду моего, а живу на свете довольно…
В ларе два горбоносых, высоких: один – в черной шапке с меховым верхом, другой – в черной мохнатой; из-под кудрей овчины глядели острые глаза с голубоватыми зрачками; оба в вывернутых шерстью наружу бараньих шубах.
– Кизылбашцы[66], нехристи, – проговорил Ефим.
Боярин оборвал дьяка:
– Холоп! Спуста не суди: кизылбашцы – те, что парчой торг ведут, эти, думно мне, лязгины!..
Один из горбоносых, выпустив изо рта мундштук кальяна, стоявшего за ковром на столике, закричал:
– Камэнумэк, арнэлахчик! Мэ тхга март! Цахумэнк халичаннер Хоросаниц ев-Парскастанц Фараганиц!
Снова бойко и хищно схватил черной лапой с острыми ногтями чубук кальяна и с шипеньем, бульканьем начал тянуть табак.
– Сатана его поймет! Сосет кишку, едино что из жил кровь тянет… Ей-бо, глянь, боярин, – со Страшного суда черт и лает по-адскому! – вскричал Ефим.
– Запри гортань! Постоим – поймем, – упрямо остановился боярин.
Другой горбоносый закричал по-русски:
– Господарь, желаете ли купить девочку или мальчика?.. Еще продаем ковры из Хорасана и Персии – Фарагана[67].
Первый горбоносый опять крикнул, коверкая русские слова:
– Сами дишови наши товар! – кричал он гортанно-зычно, словно радовался, что знал эти чужие слова. Тонкий, сухой, с желтым лицом. Бараний балахон на нем мотался, и когда распахивался, то на поясе с металлическими бляхами под балахоном блестел узорчатыми ножнами длинный кинжал.
Боярин подошел, потрогал один ковер.
– Хорош ковер – фараганский дело! – сказал тот, что кричал по-русски.
Стали торговаться. Дьяки молча выжидали; только Ефим увивался около – гладил ковры, прикладывался к ним лицом, нюхал. Боярин приторговал один ковер, черный человек бойко свернул его, получил деньги, заговорил, шлепая по ковру коричневой рукой:
– Господарь, купи девочка… – теркская, гибкая, ца! – Он щелкнул языком. – Будит плясать, бубен бить, играть, птица – не девочка, ца! Летает – не пляшет…
Боярин молча махнул рукой одному из бородатых дьяков, передал ковер:
– Неси, Семен, ко мне!
Дьяк принял ковер.
Черный продолжал вкрадчиво:
– Есть одна… Груди выжжены… на грудях кизылбашски чашечки… на цепочках… Любить можно, дарить можно – матерью не будет… грудь нет, плод – нет… Вырастет, зла будет, как гиена. Можно господарю такая свой гарем беречь – никого не пустит, жон замучит, сама – нет плод и другим не даст чужой муж ходить… Дешево, господарь… девочка…
Боярин, делая вид, что не слышит вкрадчивой речи черного, разглядывал ковры.
– Сами дишови наши товар! – кричал другой.
Ефим, понимая, что этот не знает много по-русски, сказал:
– Ты, сатана, баньян ли грек?
– Нэ… – затряс тот мохнатой головой, – нэ грек, армэнен… Камэнумэк, арнэл ахчик!
– Дьяки, идем дале!
Дьяки поклонились и двинулись за боярином. Ефим подошел к боярину ближе, заговорил быстро:
