– Ляжь!
– Кабы допустил лечь – лягу и приголублю, вот только лампадки задую да образа завешу.
– Закинь бога! Не завешай, с огнем весело жить.
– Ой, так-то боязно, грех!
– Грех? Мало ли грехов на свете? Не гаси, ляжь!
– Ой ты, грехов гнездо! Пусти-ко… Дозволишь обнять, поцеловать ино не дозволишь? А я и мылась, да все еще землей пахну.
– Перейдет!
– Все, голубь, перейдет, а вот смертка…
– Жмись крепко и молчи!
– Ужо я сарафан брошу!
– Душегрею, сарафан – все. Целуй! От лишней думы без ума нет проку!
– Родной! Голубь-голубой!
– Эх, Ириньица! Ты новой разбойной струг… Не попусту я шел за тобой.
– Родной, дай ты хоть ветошкой завешать бога! Слаще мне будет…
– Молчи, жонка!
3
Проснулся казак от яркого света свечей. За столом под образами сидел голый до пояса юродивый. Женщина исчезла. Казак сказал юроду:
– Ты чего в красный угол сел?
Наливая водки в большой медный кубок, юродивый ответил:
– Сижу на месте… В большой угол сажают попов да дураков, а меня сызмала таковым именем кличут.
– Ну, ин сиди, и я встаю! А где Ириньица?
– Жонка в баню пошла, да вот никак лезет…
Женщина вернулась румяная, пышная и потная, на ней был надет отороченный лисьим мехом шелковый зеленый кортель-распашница, под кортелем голубой сарафан, рубаха шелковая розовая, рукава с накапками – вышивкой из жемчуга.
– Проспался, голубь-голубой, мой ты голубь!..
– Улечу скоро! – Гость встал, под грузным телом затрещала дубовая кровать.
– Матерой! Молодой, а вишь, как грузишь, – не уродили меня веком таким грузным, – проворчал старик.
– Я вот вина принесла да меду вишневого! А улетишь, голубь-голубой, имечко скажи, за кого буду кресты класть, кого во сне звать?
– Зовут-таки меня Степаном, роду я – издалече…
– Оденься-ко, Степанушка! Чья это кровь на тебе? Смой ее с рученек да окропи, голубь, личико водой студеной… А я на торгу была… Все проведала, как наших стрельцов, что у моей ямы стояли, истцы ищут: всю-то Москву перерыли, да не дознались… Жон стрелецких да детей на спрос в Земской приказ поволокли.
– Бойся, жонка! Тебя признают – худо будет…
– Ой ты, голубь! Жонку на Москве признать труд большой – нарумянилась я, разоделась купчихой, брови подвела, нищие мне поклоны гнут, жонку искать не станут… Будто те собаки в яме съели, и меня бы загрызли, да стрельцы, спасибо, угоняли псов: «Пущай, говорили, помучится».
– Худо, вишь, на добро навело… – проворчал юродивый.
– И слух, голубь, такой идет: жонку собаки растащили, а начальник стрелецкий – вор, ушел сам да стрельцов увел. По начальнику, родненький, весь сыск идет… – Женщина говорила нараспев.
– В долгом ли обмане будут! В долгом – ладно, в коротком – тогда пасись… Ну, да сабля точена, елмань у ней по руке; кто нос сунет – будет знать Стеньку…
– Ой, да что я-то? Воды забыла! – Женщина ушла, вернулась, шумя медным тазом. В правой руке у ней был кувшин серебряный, плескалась вода. – Умойся, голубь-голубой!
– Эх, будем гулять, плясать да песни играть! Ладно ли, Ириньица?
– Ладно, мой голубь, ладно!
– Вот и кровь умыл – пропадай ты, Москва боярская!
– Уж истинно пропадай! Народ-от, голубь, злобится на родовитых, кои ближни царю, на Бориса Ивановича да на думнова дьяка Чистова, на Плещеева[12], судью корыстного: много народу задарма в тюрьме поморил. Плещеев-то царю сродни, а соль всю нынче загреб под себя – цену набил такую, что простому люду хошь без соли живи…
– Слыхал я это. У тебя, Ириньица, нет ли ненароком татарской одежины?
