Савелий Петрович шагал по меже кукурузного поля, длинные упругие листья дружески касались его плеча, словно упрашивали не сердиться, не волноваться. Но разве так просто справиться со своим горячим характером? А тут еще районная газета наседает, требует сведений о Вере, о том, как выполняет она свои необыкновенные обязательства. И, словно в насмешку, спрашивают: нельзя ли привезти к ним экскурсию, ферма ведь показательная. Только этого не хватало — протрубить по всему району о своем провале.
Савелий Петрович круто повернул обратно и зашагал к машине, которую оставил на дороге. Но не прошел и десяти шагов, как ноги у него онемели и глаза остановились: по тропочке, тесно касаясь друг друга плечами, шли Женя и Арсеньев. Шли и ничего-то вокруг не видели! Смотрите, пожалуйста, на нее, на эту девчонку, на эту «от горшка — два вершка»! А этот-то нахал, жену где-то спрятал, а сам вон что разделывает… Ишь ты, уставился на нее со своей сладкой улыбочкой!
— Этого еще не хватало! — осипшим от негодования голосом буркнул Каштанов. — Скажите пожалуйста!
Как раз только что утром у них с Арсеньевым произошла очередная стычка. Каштанов распорядился собрать старших школьников на прополку. Арсеньев, правда, помог организовать это. Но двоих — Шорникова и Шаликова — не отпустил: они, видите ли, заняты в кружке самодеятельности и выступают сегодня в поле, в бригадах… И ведь все время так. Каштанов распоряжается, а у Арсеньева свои планы. Не признает единоначалия, и все. Но что сделаешь, если для парторга Арсеньев всегда прав?
А теперь — еще, вот вам, радуйтесь.
Может быть, Женя и Арсеньев так и прошли бы мимо, не увидев Савелия Петровича, если бы он сам не вышел им навстречу.
«Сейчас я вас! — злорадно подумал он, торопясь выйти на дорогу. — Обомлеете у меня!»
Но обомлел он сам — Женя и Арсеньев и не подумали отстраняться друг от друга.
— Это что же та-кое?.. — задыхаясь, еле выговорил Савелий Петрович. — Ну-ка объяс-ни-те…
Арсеньев вздрогнул, будто его ударили, и, легонько отстранив Женю, шагнул к директору:
— А почему вы позволяете себе кричать на нас?
В его лице, в напряженной фигуре Каштанову почудилось что-то опасное, и он слегка отступил.
— Да, папа, — Женя с сердитым блеском в глазах тоже подошла к нему, — почему это ты кричишь?
«Смотрите, — Каштанов был ошеломлен, — она повторяет его слова».
Савелий Петрович постарался овладеть собой.
— Я не кричу… Просто меня удив-ля-ет… — стараясь сохранить достоинство, сказал он, — я не понимаю. Я хочу знать, какие у вас намерения.
— Самые лучшие! — сказал Арсеньев и улыбнулся. И так счастливо улыбнулся, что Каштанов больше не мог сдержать своей ярости.
— Какие у вас могут быть намерения?! И как вы смеете!.. — закричал он.
— Папа! — Женя поспешно встала между отцом и Арсеньевым. — Я люблю его.
— Что?!
— Да. Я люблю его. Давно люблю. И никого другого в жизни любить не буду.
— Да он же не может жениться на тебе! У него жена есть! Ты с ума сошла!
— Я оформляю развод, — сказал Арсеньев.
— Не достанется вам моя дочь! Не до-ста-нет-ся!
— Нет, папа, она ему до-ста-нет-ся.
Женя взяла Арсеньева под руку и прижалась к нему. И, словно защищенная его плечом, глядела на отца светлыми торжествующими глазами.
И вдруг Савелий Петрович понял, что сколько бы ни кричал, сколько бы ни возмущался, — он тут уже ничего поделать не может. Он сразу как-то обмяк, осунулся. Постоял с минуту, опустив свои черные колючие ресницы, криво усмехнулся.
— Ну, что ж, — сказал он наконец упавшим голосом, — посмотрим… — и направился к машине.
Женя невольно сделала движение остановить его.
— Папа!
Но Каштанов, не оглядываясь, нетерпеливо махнул рукой.
Совсем разбитый и расстроенный, он влез в машину, прошептал: «В контору» — и, уже ничего больше не видя и не слыша, задумался. «Восемнадцать лет — вот здесь, под крылом. На руках носил, учил ходить, первые буквы показывал… Мать обидит — ко мне жаловаться бежит. Мальчишки отколотят — опять же ко мне в галстук плакать. В город предлагали ехать, из-за нее отказался: Женьке лучше на воздухе расти. Восемнадцать лет! И вот — будто не было ничего и никого. Как воробей из гнезда. И ради кого?..»
— Скорей! — буркнул он шоферу, боясь, что сейчас запустит руки в свои густые седеющие волосы и заревет белугой.
Уже давным-давно все ушли из правления. Секретарша отстучала на машинке все нужные бумаги, заперла стол и ушла. Бухгалтер сложил документы и убрал счеты. Сторожиха начала подметать в приемной. Заглянула было в кабинет, но тотчас закрыла дверь, увидев директора. А директор ходил взад-вперед по ковровой дорожке — от окна к столу, от стола к окну, не в силах справиться со своими обидами.
Все обидели его сегодня — и Никанор Васильевич, и Вера, и Арсеньев… И больше всех, больнее всех — его дочь. Не посоветовалась, даже не спросила, что он на этот счет думает. Довела до сведения — и все. Ну, а дальше, а дальше-то что делать будет? А? Уток разводить, кружками всякими заниматься. А потом-то что? Навсегда здесь? На всю жизнь? Уж теперь про учение и говорить нечего. Ах он подлец тихий, как же это он подобрался к ней? И почему именно он, Арсеньев, которого Савелий Петрович терпеть не может?
Савелий Петрович все ходил, думал да передумывал. А что, если все-таки поговорить с ней сегодня по душам?
«Он тебе не пара, — скажет Савелий Петрович, — ты еще девочка, а от него уже одна жена сбежала».
Но подумал и тут же отверг свои намерения. Он отлично знает, что ответит Женя. «Жена не сбежала, — скажет она, — он сам ее оставил, потому что она была глупая и лживая. А я не сбегу, потому что люблю его…»
Чертова девка! Уж если уток не отспорил, то где ж ее тут переспоришь.
Сторожиха еще раз заглянула в кабинет и снова закрыла дверь.
Савелий Петрович понял, что работать сегодня он уже не сможет, взял свою полотняную кепку, запер сейф и пошел домой.
И, как всегда, входя в дом, Савелий Петрович ощутил ласковую тишину чисто прибранных комнат. Закатное солнце глядело в окна, окрашивая все теплым, оранжевым светом — и букеты цветов на столах, и кружевные шторы, и свежую скатерть, и посуду, приготовленную к обеду… Елизавета Дмитриевна что-то напевала в саду. Тетя Наташа погромыхивала в кухне кастрюлями.
— Добрый вечер! — подал голос Савелий Петрович.
Песенка тотчас прервалась, и Елизавета Дмитриевна появилась в дверях.
— Ну-ка, товарищи женщины, оставьте все свои дела, — объявил Савелий Петрович, усаживаясь, как был в кепке, к столу. — Сообщаю вам новость — наша Евгения Савельевна выходит замуж.
Тетя Наташа, которая только что вошла из кухни, чуть не выронила кастрюлю из рук. Елизавета Дмитриевна оживилась, засияла.
— Как, значит, все-таки согласилась?!
— Как… Все-таки выходит за Пожарова… — еле пролепетала тетя Наташа, будто услышала о большом несчастье.
Савелий Петрович снял кепку, густые волосы прянули на лоб, и он машинально пригладил их рукой.
— При чем тут Пожаров? У жениха другая фамилия. Его зовут Арсеньев. Григорий Владимирович Арсеньев, — сказал ой, наблюдая, какое впечатление производят его слова.
Елизавета Дмитриевна нахмурилась.
— Как — Арсеньев? При чем здесь Арсеньев?!
