партии. Подумайте, какое высокое, какое большое обещание вы дали! Можете ли вы нарушать это обещание? Нет, не можете. Ни на один шаг вы не можете отступать от своих пионерских принципов. И если уж пришлось так – если старшие говорят противное этим принципам, выбирать не приходится. Трудно противостоять иногда, но что ж делать – надо противостоять. Павлику Морозову было нелегко идти против своего отца, но он не уступил, не сдался. Умер, но пионерской совести своей не уронил.
Елена Петровна умолкла. Наступила тишина. Но никто этой тишины не прервал.
– Иногда кое-кто из пионеров считает: «Ну, а что из того, что я сбегаю в церковь? – снова начала Елена Петровна. – Я же не молиться. Я же в бога не верую». И не понимает такой пионер, что он уже против своих пионерских принципов чем-то поступился. Сегодня этим поступился – сбегал в церковь, завтра чем-нибудь другим поступился – обманул родителей или учителя, не пошёл в школу, потому что не хотелось приготовить урок… А послезавтра ещё какой-нибудь как будто «пустяк»… А принципиальности-то пионерской уже и нет у человека. Сегодня он поступился в мелочах, завтра поступится в серьёзном. Как же верить такому пионеру? Всё, что я говорю, относится и к тебе, Зина. И дело вовсе не в том, увидели тебя или не увидели. Каждый из нас сам себя должен видеть всегда и во всём и никогда не поступать так, чтобы приходилось от других прятаться.
Зина поникла головой. В классе стояла тишина. Ирина Леонидовна что-то торопливо записывала в своей тетради. Всё это было уроком и ей, старшей вожатой: он заставил её над многим призадуматься.
– А мы тоже хороши, – продолжала Елена Петровна. – Походили-походили к Зине, да и забыли. А как там сложилась жизнь? Нам и узнать некогда было! И мне в том числе. Собиралась пойти к Зине – и не сходила. Ну что ж – бабушка дома, значит, всё хорошо. А вот, оказалось, не всё хорошо. И вместо того чтобы помочь, чтобы поддержать друга, когда он оступился, мы не нашли ничего лучшего, как устроить целый разбор… Зина! – Елена Петровна обернулась к Зине и протянула к ней руку, подзывая её. – Подойди сюда и возьми свой галстук. Он твой. И мы, друзья, не должны, не имеем права снимать его – мы не меньше виноваты, чем Зина!
– Да-да! Надень галстук! – подтвердила Ирина Леонидовна.
Зина, поглядев Елене Петровне в глаза, подошла к столу, взяла свой галстук и снова надела его.
И вдруг весь отряд взбушевался. Девочки захлопали в ладоши, закричали.
– Зина, иди к нам! – кричали они со всех сторон. – Иди к нам, садись!.. Иди к нам!
Зина, словно придя в себя, слабо улыбнулась. И, неизвестно откуда взявшись, отчётливо, будто сделанные из золота, зазвенели в её памяти строчки писателя Гайдара:
«…И в сорок рядов встали солдаты, защищая штыками тело барабанщика, который пошатнулся и упал на землю…»
Это она, пионерка Зина Стрешнева, пошатнулась и упала на землю. Но встали за неё товарищи в сорок рядов!..
И, потеплевшими, просветлёнными глазами окинув девочек, которые всё ещё хлопали в ладоши и не могли уняться, она вернулась на своё место и села по-прежнему рядом с Фатьмой, со своим верным другом.
Марья Васильевна улыбалась уголками рта, глаза её лучились на помолодевшем лице. Она молча незаметно кивала головой: всё произошло так, как должно было произойти. А Ирина Леонидовна, когда девочки захлопали в ладоши, вдруг забыла, что она старшая вожатая, и захлопала вместе с ними. Она была искренне рада, что всё так обернулось и что ей не надо делать то трудное сердцу дело, которое она считала себя обязанной сделать, – вывести Зину на суд совета дружины.
А придя домой, записала в свою книжечку слова Марьи Васильевны: «Руководя людьми, надо поглубже заглядывать в их душу и прежде всего помнить, что каждый из них – живой человек…»
«КАК ПОВЯЖЕШЬ ГАЛСТУК – БЕРЕГИ ЕГО»
Зина сидела за уроками. Антон с Изюмкой играли в мячик. Из кухни доносились отголоски мирного, весёлого разговора – это бабушка и Анна Кузьминична сидели там, пили чай, угощались куличом и вспоминали свою молодость. Карандаш отца шуршал по бумаге: отец готовился к докладу на производственном совещании.
Мирно и тихо было в квартире: смех и возня ребятишек не нарушали общей тишины, но придавали ей какую-то милую весёлость дружной семьи. А Зина, всё ещё взволнованная тем, что произошло с ней в школе, глядела в учебник и ничего не понимала. Она ждала, когда же отец спросит о её школьных делах, он ведь всегда теперь спрашивает об этом. Но отец, увлечённый своей работой, ни о чём не спрашивал.
– Папа, – сказала Зина, чувствуя, что больше не может выдерживать этого молчания, – меня сегодня хотели исключить из отряда…
У отца карандаш застыл в руке.
– За что же? Плохо работала?
– Нет, не за это… – Зина отрицательно покачала головой. – За то, что я в церковь ходила…
– Ты – в церковь? – удивился отец; ему показалось, что он ослышался. – Как это – в церковь? Зачем?
– Бабушке… кулич святить…
Отец встал, резко отодвинул стул и, побледнев от гнева, молча направился в кухню.
Зина испугалась и замерла на своём стуле: она никогда ещё не видела отца таким гневным и страшным. Ребятишки хохотали, швыряя друг в друга мячиком. Но, почуяв что-то неладное, присмирели, поглядывая на Зину.
А в кухне мирная беседа была нарушена.
– Мать, – голос отца был резкий и твёрдый, какой-то совсем незнакомый, – пойдём-ка в комнату. Поговорим.
Отец, крупно шагая, вернулся в комнату. За ним, еле поспевая, вошла изумлённая и немного оробевшая бабушка.
