Но ведь именно поэтому она и решила провести несколько дней в уединенной хижине: попрощаться со своей коллекцией эротики, столько времени воспламенявшей запретные желания.
Нестерпимый блеск океанской глади резал глаза. Абигейл опустила ресницы и приняла решение, еще неделю назад совершенно немыслимое.
Она вернется в Лондон и выйдет за первого же поклонника, которого ей сосватают доброжелательные и обеспокоенные родственнички.
— Чертова кляча! Следовало бы сдать тебя на мыло!
Лошадь, тихо заржав, оглянулась. И наконец позволила Роберту схватить узду.
Это после двух часов погони за упрямым животным! Не говоря уже о том, каких трудов стоило ее выследить!
Роберт посмотрел в добрые карие глаза кобылы и почувствовал, как тает сердце. Даже несмотря на боль в стертых до крови ногах.
Должно быть, он в самом деле спятил, если любые карие глаза напоминают об Абигейл.
Он схватился за луку и вскочил в седло.
Солнце сияло, как новенькая монета, на синем небе ни единого облачка, как всегда после бури.
Стоило ему вспомнить о буре и… Абигейл, как уже знакомые ощущения пронзили его, сосредоточившись внизу живота, особенно при мысли о том, как они проведут остаток дня.
Она будет читать ему журнал, пока он попарит измученные ноги. Потом он, как обещал, расчешет ей волосы. Станет ласкать языком и губами, пока она не взмолится о пощаде… а дальше…
Дальше он попросит Абигейл стать его женой. Она не посмеет отказать, балансируя на краю пропасти, на грани экстаза.
Было уже далеко за полдень, когда Роберт вернулся в коттедж.
Ему следовало бы заподозрить неладное уже по отсутствию дыма из трубы. Следовало бы понять, что хижина потому и кажется заброшенной и одинокой, что там нет ни души. И, как человеку военному, следовало бы заметить следы колес.
Он все это увидел, но решил, что Абигейл просто устала и спит. А свежая колея… видимо, привезли поесть.
При одной мысли о еде голод стал почти нестерпимым. У него крошки во рту не было со вчерашнего вечера!
Роберт ворвался в коттедж.
Его встретила тоскливая пустота.
Голый матрац. Свободное пространство там, где раньше стояла ванна.
Может, он перепутал дома? Все эти прибрежные хижины похожи, как близнецы. Наверное, он не туда забрел. Но нет, вот буфет, загородивший окно. И сундучок у изножья кровати.
Абигейл исчезла.
Боль росла в его груди, как воздушный шар, распирая мышцы, раздвигая кости, лишая дыхания. Боль, мгновенно сменившаяся яростью.
Будь она проклята! Заранее все задумала, спланировала с того момента, как назвала себя. Ухитрилась скрыть даже фамилию.
Знала, что удерет, как только кончится буря!
Как она могла, после того, что они делали прошлой ночью?
Он впитывал ее наслаждение.
Она купалась в его наслаждении.
Пусть ад поглотит ее! Она приняла его всего, тело, душу, фантазии. Взяла его боль и превратила в наслаждение.
Впервые с того дня, как Роберт пронзил сипая барабанными палочками, ему захотелось плакать. Зарыдать, как доверчивому тринадцатилетнему мальчишке, которым он был когда‑то. Мальчишке, искавшему легких дорог в жизни.
Идиот! Он позволил Абигейл стать чем‑то неизмеримо большим, чем просто женщиной его грез. Стать частью его души.
И этим дал ей оружие, с помощью которого она так легко рассекла соединявшие их узы. Леди могут забавляться с мужчинами, выросшими на лондонских улицах, но никогда не подумают идти с ними к алтарю.
Неудивительно, что она скрылась. Прошлой ночью он спросил, примет ли она его, и она ответила согласием. Должно быть, испугалась, что утром Роберт явится со священником.
Он яростно дернул крышку сундучка.
Она оказалась запертой.
Роберт пнул ее.
И ссадил волдырь на пальце.
— Черт, черт, черт, — бормотал он, прыгая на одной ноге к умывальнику.
Пустая ванна была прислонена к стене. Ведро стояло рядом. А губка‑Губка исчезла.
Он отчетливо помнил, что собственными руками ввел губку в лоно Абигейл.
Либо она все еще там, либо… либо Абигейл взяла ее с собой.
И вместе с этим неожиданным заключением к нему вернулась способность мыслить здраво.
Он оставил ее на рассвете, чтобы отыскать подлую лошадь, сбросившую его два дня назад. Абигейл, такая мягкая и теплая, свернулась калачиком и что‑то пробормотала.
Он вышел в надежде поймать лошадь к тому времени, когда Абигейл проснется. А вместо этого потратил полдня.
Их договор гласил: все возможно, пока длится буря.
Будь он на месте Абигейл, что бы вообразил, проснувшись один, в холодной постели и увидев протянувшиеся по полу солнечные лучи?
Дьявол! Почему он не спросил ее фамилию? Или, что еще важнее, где она живет?
Но старики должны знать все.
Еще три часа ушло на то, чтобы разыскать чету Томас. Но супруги хранили стоическое молчание.
— Она не оставила адреса! — выпалила миссис Томас. Выцветшие глаза смотрели на него со злобной неприязнью. Роберт изо всех сил пытался хранить терпение.
— В таком случае назовите ее фамилию. Это вы должны знать!
— Должно быть, носит вашу, если вы и есть ее муженек! — ехидно вставил мистер Томас.
Оставалось последнее средство — силой выбить из стариков нужные сведения. Или… или справиться на станции.
Но касса оказалась закрытой.
Роберт вернулся в коттедж у моря.
В буфете нашлись свечи. Но масло исчезло: вероятно, бережливая миссис Томас забрала все съестное, чтобы не испортилось. Роберт зажег свечу, долго изучал разоренную постель и сундук, прежде чем достать из седельной сумки пистолет и выстрелить в замок.
Губка лежала поверх двенадцатого выпуска «Перл».
Невыносимая боль снова стиснула сердце.
Роберт поднял губку. Она все еще пахла бренди и женской страстью.
— Каково это — ощущать внутри губку?
— Кажется… она на месте.
— Я сам ее выну. После того, как ты отмокнешь в горячей воде и боль уйдет.
Бездонные карие глаза с янтарными искрами глянули из темноты.
— А что потом, полковник Коули?
— Потом я снова вложу ее в тебя.
Волна усталости омыла его.
И немедленно откатилась, уступив место приливу ярости.
Оставив здесь сундук и губку, Абигейл тем самым объявила о своем решении.
Ему нужно дать ей уйти. Пусть познает холодную унылую реальность.
