слободе. Слава Те Господи, слуг у него немало… Пущай пошлет кого из нас…
Старик Вельский поднял глаза на говорившего и погладил седую как лунь серебряную бороду.
Ему более чем кому другому, как дядьке-пестуну покойного царевича Димитрия, было известно о самозванстве этого царя, но долгая ссылка, заточение, тоска по Москве и ближним и дарованное ему этим странным и неведомым юношей помилование заставили и его, честного, неподкупного старика Вельского, покривить душой, признав за царский корень дерзкого проходимца. И Вельский только молча поглядел на Голицына и ничего не ответил.
Василий Шуйский быстро взглянул на маститого старца своими маленькими, подслеповатыми глазками. О, он вполне соглашался с Голицыным и другими. Он сам это доказал всенародно, открыто подмывая московскую чернь, еще в самом начале царствования Димитрия, на мятеж. И чуть не поплатился за это головою. Сейчас он снова в милости у царя и должен молчать, потому что время его еще не приспело: еще не приехала из Польши царская невеста Марина Мнишек, на которой женится царь, по всей вероятности не обратив ее в православие, себе же на гибель.
Он, старый Шуйский, дождется этого часа и тогда… Тогда! Кто знает пути Господни? Может, вместо сверженного «царя-проходимца, польского названца», кто-либо из старых боярских родов получит престол? А что, если он, Шуйский?..
Эта мысль, словно огнем, обжигает голову старого князя, туманит его мозг… Все путается на мгновение перед глазами Шуйского…
Он будет царем? Возможно ли это? Тщеславный старик едва не лишается сознания от этой мысли.
Но такое состояние длится недолго. Усилием воли князь принуждает себя успокоиться.
«Терпение!.. Терпение!.. — слышит он чей-то чужой голос, поднимающийся со дна его души. — Поспешишь не вовремя, народ насмешишь только». Сунулся ведь он было народ поднимать против Димитрия и головы едва не лишился, сослан был, вернули лишь недавно и опять приблизили к кормилу правления.
И снова, при одной этой мысли, вздрагивает князь от злобы и ненависти к «великодушному» царю и ловит с злорадством недовольные речи бояр-думцев, собравшихся в государевых покоях, схватывает на лету слова и торжествует.
Теперь уже старый князь Воротынский накидывается на Богдана Вельского:
— Хошь бы ты, княже, царю присоветовал не поганить терема бесовскими ляшскими игрищами… А то намедни к заутрене трезвонить зачали, а во дворце литавры да трубы гремят. Чисто дьявольское наваждение, право!
— Чего уж там! — вмешался старик Мстиславский. — Сам своими глазами видел, как в среду, заместо постной снеди, государь великий поганой телятиной тешился, вкушал ее, словно потребную ясть! — И старик энергично сплюнул в сторону.
— Намедни в субботний день мойню[11] не топили… Говорят, государю угарно зело… А допрежь всего русский человек к мойне да к отдыху после праздника привержен, — вздохнул один из братьев Голицыных.
Тут Шуйский поднял свои маленькие, с покрасневшими веками глазки и запел тягуче:
— Князья-бояре… Не нам судить государя молодого, прирожденного сына нашего батюшки царя… Неволен в том он, государь-владыка, благоверный Димитрий Иванович, што, счастливо избегнув гибели, долго в ляшской земле укрывался и обычаи, кои там, принял. Постарше, помудрее станет, може, попривыкнет и к нашим обычаям… А што в мойне не парится, да телятинку вкушает, да пирует за столами под бесовскую музыку, так по младости это… Не всякое лыко в строку…
— Ишь, запела лисица! А небось сам же за те же речи едва головы не лишился! — со злобою подумал князь Василий Васильевич Голицын.
Но ответить Шуйскому он не успел. Распахнулась дверь. Вошел темнокудрый, еще молодой красавец с быстрыми глазами, Петр Федорович Басманов, державшийся в стороне от остальных членов нового сената, вернейший и преданнейший слуга Димитрия.
— Великий государь с прогулки сейчас вернуться изволил! — объявил он с порога передней, отвешивая боярам полный достоинства поклон.
Снова, под быстрыми руками двух пахолков-пажей, распахнулись двери из внутренних дворцовых покоев, и небольшая, коренастая, но статная фигура Димитрия появилась перед низко склонившимся государевым сенатом.
— Прощенья прошу, што задержал вас, князья-бояре! — звонко прозвучал молодой, сильный голос царя. — Мочи не было с поля ранее вернуться… Дух-то за стенами московскими на воле какой! Ровно вино, пьянит! И сердцу весело и любо! И телу пользительно!
Действительно, такие прогулки как нельзя лучше сказывались на здоровье молодого царя. Его огневые глаза блистали. Горело румянцем некрасивое, умное и вдохновенное лицо. Золотом отливали рыжие кудри.
И когда он присел боком у стола, минуя свое царское место, прямо на лавку, рукою указав боярам садиться вокруг него, и стал просматривать поданные ему думным дьяком Василием Щелкановым свитки грамот, бояре, окружавшие царя, поняли, что энергия, бьющая ключом в этом юноше, заставляет их забывать об его подозрительном происхождении, и как-то невольно хотелось им верить, что он действительно сын Грозного царя.
Планы пути в Туретчину, в Крымское ханство, подвластное султану, лежали перед Димитрием. Царь во что бы то ни стало желал наказать крымских татар за их набеги на русские владения и готовился к крымскому походу, прося помощи у короля Сигизмунда. Последний желал получить за это Северскую землю, разрешение строить католические костелы, а иезуитам жить в Московской земле. Но на это царь московский согласиться не мог. Приходилось, стало быть, обходиться без польской помощи в этом деле. А «дело» захватывало молодого царя. Тщеславный и горячий, он бредил лаврами Александра Македонского и, присвоив себе титул «цесаря непобедимого», хотел во что бы то ни стало оправдать его.
Сейчас он доказывал боярам, водя указкой по разложенному им плану Московской земли, что нет ничего легче, как завоевать для Москвы Крым, если обрушиться на него сразу с двух концов: с моря да с суши.
— А только войска наши дюже плохи, — горячо доказывал Димитрий, — намедни приказал я великому мечнику, князю Скопину-Шуйскому, велеть земляные крепости на Москве-реке строить. Пусть разделятся стрельцы. Одни пускай нападают, другие берегут завалы… На Литве всегда так перед войною делается. Руку набьют, по крайности, в ратном деле… Я сам приду показать, как вести сражение.
И он порывисто вскочил с места, будто уже были устроены завалы и крепостцы и началось сражение двух практикующихся сторон, готовый бежать туда сам руководить этим сражением.
Но в это время Петр Федорович Басманов, кинувший взгляд в окно, произнес взволнованно:
— Глянь, государь, каких гостей тебе Господь посылает ныне.
С живостью мальчика Димитрий бросился к окну, и лицо его оживилось и просияло еще заметнее, еще ярче!
— Ступай, Федя, встречай дорогих гостей, любезных моих родичей… Чтоб не задержали их в сенях и переходах, чтобы тотчас же прямо ко мне… Сюда их введешь, Федя! — оживленно и весело срывалось с уст царя.
Бояре удивленно переглядывались между собою. Знали они о многих преобразованиях и замыслах царя. Знали и о его милостях, щедро рассыпаемых за это короткое время. Возвращена была из далекого монастыря его мать, инокиня Марфа, бывшая царица Мария Нагая, открыто признавшая сыном Димитрия, возвращены из ссылки и ее братья, царские дядья, и осыпаны милостями. Каких же новых гостей так задушевно встречает молодой царь?
Бояре тихо шушукались, отойдя к сторонке. Но вот поднялась суматоха во дворцовых сенях… Забегала челядь, заметались пажи-пахолки.
Алебардщики из немецкой стражи, для охраны и почета служившие при московском царе, вошли и встали у дверей. Широко распахнулись двери.
Вошел Петр Федорович Басманов и торжественно провозгласил на всю переднюю горницу государеву:
