этим предметом, ибо она знала, что его не удастся купить, а нрав леди, который бы отнюдь не из приятнейших с точки зрения гуманности и снисходительности, пресекал всякую надежду позаимствовать его на время. Поэтому она попыталась рассеять доводами это капризное желание, как сумасбродную фантазию, которую следует побороть и подавить; миссис Пикль была, по всей видимости, убеждена и удовлетворена ее аргументами и советом, но тем не менее не могла удовольствоваться никаким иным приспособлением, и ей угрожала весьма серьезная неприятность. Взбудораженная той опасностью, какой, по ее мнению, она подвергалась, мисс Гризль бросилась в дом леди; получив частную аудиенцию, сообщила ей о плачевном положении своей невестки и воззвала к милосердию леди, которая, вопреки ожиданиям, приняла ее очень благосклонно и согласилась потворствовать желанию миссис Пикль.
Мистер Пикль начал приходить в дурное расположение духа от тех издержек, какие должен был понести из-за каприза своей жены, которая и сама была встревожена этим последним эпизодом и решила не давать волю своей фантазии; благодаря этому мисс Гризль, избавленная от каких-либо чрезвычайных хлопот, пожала желанные плоды своих сладчайших надежд с рождением прекрасного мальчика, которого ее невестка спустя несколько месяцев произвела на свет.
Я пропущу описание бесконечной радости по случаю этого важного события и замечу только, что мать миссис Пикль и тетка были крестными матерями, а коммодор присутствовал на церемонии как крестный отец младенца, которому дали при крещении имя Перигрин из уважения к памяти покойного дяди. Покуда мать была прикована к постели и не могла поддерживать свой авторитет, мисс Гризль взяла на свое попечение ребенка и присматривала с удивительной бдительностью за нянькой и повивальной бабкой, вникая в мельчайшие их обязанности, которые исполнялись по особым ее указаниям.
Но миссис Пикль, едва получив возможность вернуться к заведованию хозяйством, сочла нужным изменить некоторые порядки, касавшиеся ребенка, которые были введены по распоряжению ее золовки, и, помимо прочих новшеств, приказала, чтобы свивальники, обматывавшие младенца аккуратно, как египетскую мумию, были сняты и выброшены, дабы не подвергать природу никаким стеснениям и не препятствовать свободной циркуляции крови. И каждое утро собственноручно она быстро окунала его в лоханку, наполненную холодной водой. Эта операция показалась мягкосердечной мисс Гризль таким варварством, что она не только восстала против нее со всем присущим ей красноречием, проливая во время этой церемонии обильные слезы над жертвой, но и уселась немедленно в экипаж и отправилась к известному деревенскому врачу, к которому обратилась с такими словами:
— Скажите, пожалуйста, доктор, не опасно ли и не жестоко ли допускать, чтобы бедный хрупкий младенец погиб от погружения в ледяную воду?
— Да, — ответил доктор, — я утверждаю, что это настоящее убийство.
— Вижу, что вы человек весьма ученый и проницательный, — сказала она, — и прошу вас, будьте так добры изложить это мнение в письменной форме собственноручно.
Доктор немедленно исполнил просьбу и высказался на клочке бумаги в таком смысле:
«Сим удостоверяю для тех, кого это может интересовать, что я твердо уверен, и таково мое неизменное убеждение, что всякий, кто допускает младенца погибнуть от погружения его в холодную воду, даже если упомянутая вода и не холодна, как лед, в действительности является повинным в убийстве упомянутого младенца, что заверяю своею подписью.
Получив это удостоверение, за которое врач был тотчас вознагражден, она вернулась ликующая и надеялась, опираясь на такой авторитет, преодолеть всякое сопротивление. Итак, на следующее утро, когда ее племянника собирались подвергнуть очередному крещению, она извлекла свидетельство, которое, по ее представлениям, давало ей власть отменить столь бесчеловечную процедуру. Но она обманулась в своих ожиданиях, как ни были они оправданы. Миссис Пикль отнюдь не утверждала, будто расходится во мнении с доктором Колосинтом.
— К его репутации и убеждениям, — сказала она, — я питаю такое уважение, что буду заботливо соблюдать осторожность, рекомендуемую этим свидетельством, в котором он, нисколько не осуждая моего образа действий, заявляет только, что убийство есть преступление, — заявление, справедливость коего я, нужно надеяться, никогда не буду оспаривать.
Мисс Гризль, которая, по правде говоря, просмотрела слишком бегло документ, дававший ей, по ее мнению, полномочия, прочитала бумагу более внимательно и была ошеломлена своею несообразительностью. Впрочем, потерпев поражение, она нимало не убедилась в том, что ее возражения против холодной ванны были неразумны; наоборот, наделив врача разнообразными ругательными эпитетами за недостаток знания и искренности, она самым серьезным и торжественным тоном выразила протест против гибельного обычая окунать ребенка — против жестокости, которой она, с божьей помощью, никогда не разрешила бы по отношению к своему собственному отпрыску. И, сложив с себя ответственность за печальный исход, который неизбежно должен был воспоследовать, она заперлась в своей комнате, чтобы предаться скорби и досаде.
Однако она ошиблась в своих предсказаниях. Ребенок, вместо того чтобы утратить здоровье, казалось, обретал новые силы после каждого погружения в воду, словно решил подвергнуть сомнению мудрость и предусмотрительность своей тетки, которая, по всей вероятности, никогда не могла простить ему это отсутствие почтительности и уважения. Такой вывод вытекает из ее отношения к нему в последующие дни его младенческой жизни, в течение которых она, как известно, мучила его не раз, когда ей представлялся случай втыкать ему в тело булавки, не подвергаясь опасности быть замеченной. Одним словом, за короткое время у нее остыла любовь к этой надежде семьи, которую она предоставила заботам матери, в чьи обязанности, несомненно, входило руководить воспитанием собственного ребенка; сама же она возобновила свои операции над коммодором, которого решила во что бы то ни стало завоевать и поработить. И должно признать, что знание мисс Гризль человеческого сердца никогда не проявлялось так наглядно, как в тех методах, какие она применяла для достижения этой важной цели.
Сквозь грубую, шероховатую скорлупу, которая облекала душу Траньона, она легко могла обнаружить солидную дозу того тщеславия и самомнения, какие обычно царят даже в самой грубой душе, и к ним она неустанно взывала. В его присутствии она всегда высказывалась против лукавства и бесчестного лицемерия людей, никогда не забывала произносить обвинительные речи против того крючкотворства, в котором столь сведущи законники в ущерб и на погибель своих ближних, и заявляла, что в жизни моряков, поскольку она имела возможность судить или слышать, преобладали только дружба, искренность и глубокое презрение ко всему, что подло или эгоистично.
Такого рода разговоры в совокупности с некоторыми особыми знаками внимания незаметно воздействовали на дух коммодора, и воздействовали тем сильнее, что прежнее его предубеждение зиждилось на весьма шатком фундаменте. Его антипатия к старым девам, зародившаяся на основании слышанных им рассказов, начала постепенно уменьшаться, когда он обнаружил, что они не такие уж адские твари, какими их представляют; и немного времени спустя слышали, как он заявил в клубе, что в сестре Пикля меньше от суки, чем он воображал. Вскоре этот сомнительный комплимент, через посредство брата, дошел до слуха мисс Гризль, которая, после такого поощрения, удвоила свою изобретательность и внимание, и в результате не прошло и трех месяцев, как он в том же месте удостоил ее наименования чертовски разумной девки.
Хэтчуей, встревоженный такой декларацией, которая, как он опасался, предвещала нечто фатальное для его личной выгоды, сказал с усмешкой своему командиру, что у нее хватит ума подвести его под свою корму, и он не сомневается, что такое старое, ветхое судно ничего не потеряет, если его возьмут на буксир.
— Но все-таки, — добавил сей лукавый советчик, — лучше бы вам поберечься, ибо как только вы будете прицеплены к ее корме, ей-ей, она рванется вперед, и каждый бимс в вашем корпусе затрещит.
План предприимчивой леди мог быть расстроен тем впечатлением, какое этот злостный намек произвел на Траньона, чье бешенство и подозрительность тотчас проснулись, цвет лица из краснобурого стал мертвенно бледным, а затем принял густой темнокрасный оттенок, какой замечаем мы иной раз на небе, когда оно насыщено громом, и после обычного своего вступления, заключавшегося в бессмысленных ругательствах, он ответил такими словами:
