Был случай, когда один уроженец Средней Азии отказался сменить наблюдателя. Когда его попытались поднять из окопа, он схватил винтовку и нацелил на командира с криком: «Моя стрелять будет!» Утром доложили куда следует. Получили приказ: «Списать на боевые потери!» Я дал команду, и двое солдат потащили его вниз, к оврагу. А еще был случай, когда мне пришлось самому выносить и выполнять приговор.
И рассказал бывший командир штрафного взвода лейтенант Юдин историю, которая накрепко засела в памяти.
Прислали ко мне одного солдата. Звали его Лева, служил он каптенармусом в госпитале. Попался на воровстве постельного белья. Так вот этот Лева во время форсирования Южного Буга всячески отставал от первой линии наступающих. Опять же в фильме неправильно показали, что командир идет первым в атаку — только последним. Надо было следить, чтобы сзади никто не оставался. Так вот этот Лева то и дело падал, как будто спотыкался, и старался не вставать. Я кричу: «Лева, вперед!» Не реагирует. План его разгадал: хотел, чтобы я ушел, а он бы драпанул в тыл. Ну, я по нему очередь из автомата пустил.
Оценивать по сегодняшним меркам тогдашний поступок Степана Алексеевича, наверное, некорректно. И все же я спросил, что он думает о расстреле струсившего солдата.
Да как, — без особого желания продолжать эту тему откликнулся Юдин, — я сам по трупам ходил, и сам мог в любую секунду погибнуть. Как, например, мой ординарец Лыков, который смерть за меня принял. Почему за меня? Да потому, что во время атаки на нем была моя полевая сумка, а я бежал в маскхалате. Вот снайпер и принял Лыкова за командира. Они, снайперы, первым делом стреляли по офицерам и пулеметчикам. А труса не останови — все за ним побегут.
Ведь это только в кино про заградотряды показывали. Ни про какие заградотряды я не слышал. Со мной позади шли четверо связных, два телефониста и ординарец. Вот и весь «заградотряд». Но любого бегуна мы были готовы встретить. И они прекрасно знали, чем это может для них кончиться.
В фильме «Штрафбат» есть фрагмент, когда родителям расстрелянного за трусость солдата посылают сообщение, что он пал смертью храбрых. Делалось это втайне от штабистов и смершевцев.
— Никакой тайны не было, — пожимает плечами по поводу очередной киношной выдумки Степан Алексеевич. — И на Леву, и на расстрелянного в овраге парня я подготовил документы, что погибли они в бою. Родители-то их ни при чем. Может, у них самих дети остались. Так пусть гордятся отцами, а не стыдятся.
Нелегко, повторяю, судить о прошлом с позиций сегодняшнего дня. Но попытаться объяснить, почему жестокость была нормой, а стоимость простыней уравнивалась с ценою человеческой жизни, наверное, стоит. И отталкиваться надо от того, что интересы личности у нас всегда приносились в угоду неведомым государственным интересам, во имя которых гибли миллионы. И не только в войну. Степан Алексеевич прекрасно помнит жуткий голод 1933 года в Татарии. Вымирали от недорода целые села. Вот и подался 10- летний Степка с дедом Павлом Ивановичем, полным Георгиевским кавалером Первой мировой, в более благополучную Чувашию. Там христарадничали — собирали по зажиточным дворам хлебные корки. Потом продавали куски в свинарники. Собранных денег хватило на ружьишко, с которым Степка, вернувшись в родные края, ходил на зайца. Так на зайчатине и продержалась до следующего урожая семья Юдиных.
А до этого нас раскулачили, — включается в тему Степан Алексеевич, — отобрали дом и корову. Слава богу, до высылки дело не дошло: матери подсказали написать, что мой отец был участником и инвалидом Гражданской войны.
Раскулачивание признали перегибом, Юдиным все вернули. Другим повезло меньше: их отправляли в Сибирь или казахские степи. Вот, наверное, и ответ на вопрос, откуда жестокость и сознание никчемности человеческой жизни. А раз она ничего не стоит, то и отдавать ее не жалко, отбирать — тем более.
Скованные одной цепью штрафники были не только в Советской армии. Когда штрафные роты прорывали Яссо-Кишиневскую линию обороны, то в бронированных дзотах наткнулись на немцев, прикованных цепями к пулеметам. Схватка между солдатами в разных мундирах, испившими одну на всех горькую чашу отторжения, была особенно беспощадной. В тех боях от трех взводов осталась малая горсточка, человек 15.
И приняли мы тогда решение, — говорит Степан Алексеевич, — оправдать всех оставшихся в живых и передать их в линейные части. Командир приказал сколотить прямо в кукурузном поле столы, а начальнику штаба младшему лейтенанту Саше Белоусову велел сесть и готовить списки, с которыми потом поехал на утверждение к члену военного совета.
Не мог я не спросить еще об одной деликатной стороне общения со штрафниками: не боялся ли Юдин получить пулю в спину?
Не боялся, — сразу ответил мой собеседник, — потому что знал подходы к человеку. Тех же разжалованных офицеров ставил своими помощниками, командирами отделений и ничем не подчеркивал разницу между нами. А с солдатами… Были у меня два хохла. Так они ночью самогон гнали из винограда, а поутру мне полную фляжку приносили. Ну и других не обижали. А на фронте спирт и махорка всегда в цене. Они сближают людей независимо от звания. И ничего нет дороже доверия, особенно перед атакой, которая для многих становится последней.
С фронта Степан Алексеевич пришел с двумя ранениями, тремя орденами и с женой Еленой Михайловной. Знали они друг друга давно, с самого детства, поскольку росли в одной деревне под названием Шершалан. И на фронт чуть ли не одновременно пошли. Только служила Елена Михайловна не в штрафбате, а в контрразведке в 15-й авиабазе Северного флота…
Штрафбат
«Документальные» кинокадры, известные всем, об окружении немцев под Сталинградом, когда солдаты бегут навстречу друг другу по заснеженному полю, были сняты кинооператорами позже, с подразделениями, специально выделенными для исторической съемки. Прорывали же оборону немцев и замыкали кольцо Сталинградского окружения штрафники. В съемках они не участвовали, как, впрочем, и в Параде Победы на Красной площади в Москве.
Со многими из этих людей я познакомился позже, когда работал над сценарием фильма «Штрафники». Не все, с кем удалось встретиться, были готовы откровенно рассказать о своем прошлом, о «непрописанных» страницах войны. Ко многим я опоздал.
Не хочется предвосхищать своих героев. Как складывались их судьбы в войне и кем они были, вы поймете из их монологов, представляемых здесь вам. Замечу лишь, что те, кто говорил со мной открыто, хотели, чтобы эти черные страницы нашей фронтовой правды когда-нибудь стали известны людям.
Буду благодарен, если ветераны напишут мне: 119021, Москва, Зубовский бульвар, д. 16–20, кв. 77.
Военюрист Александр Александрович Долотцев:
— Сейчас легко рассуждать. Всякий студент-юрист разберется да осудит еще. А тогда, во время войны… В экстремальных ситуациях другой меры наказания, кроме как расстрел, не было дано! Всякая другая мера — избавление от войны и от смерти, потому что гибли, как правило, все. Мы тоже — прокуроры, трибунальцы — гибли.
Сталинизм проявлялся в привлечении людей по ст. 58, т. н. «антисоветская агитация». А в том, что за переход на сторону врага мы судили, меня никто не упрекнет. Во всех странах за измену Родине судят, за членовредительство тоже. Война требует жестокости.
Конечно, помню свой первый приговор. На нейтральной полосе задержали армянина при попытке перейти к немцам. Трибунал приговорил его к 10 годам, но фронтовое начальство не утвердило. Сказали — несерьезно. Дело ко мне и попало. Как быть? Я — судья. Приговорил к смертной казни. Так и запомнил первый смертный приговор: читаю, а у самого коленки дрожат…
