семейно-бытовых до философско-экономических. Это же необходимо, как думает он, изучать в школе в рамках предмета «обществоведение».
Пришла телеграмма, заверенная врачом, будто мама тяжело больна. Назир отпускает без Нади («Не умрешь»), чтобы я возвратилась. Я настаивала: с Надей. Обещала вернуться. Кое-как согласился.
Через месяц прислал письмо. Не вернусь — он сейчас же уедет к себе на родину и там женится. Я написала: вновь увидела свет, хожу и пою от радости. Вызовы на переговоры, телеграммы, письма. Обещает отомстить. За что? За то, что обманул, надругался, даже изменял?»
33
Страшно было Вячеславу читать дневник Тамары. Никогда раньше так больно не бухало сердце. И никогда его волнение не достигало такой лихорадочности, при которой кажется, что сходишь с ума. Страшно было также и то, что моментами Вячеславу хотелось подать Тамаре совет, уберечь от опрометчивости, отругать за легкомыслие, укорить за покорность и темное существование без достоинства и самоанализа, без попыток заглянуть в будущее собственной судьбы. Но, пожалуй, страшней всего было то, что Тамара перестала о нем вспоминать, и совесть ее не мучила, и была готова отдать себя первому встречному. Да что готова!..
Падение, глупость, безответственность. Не щадить себя, забыть об отце, о нем, уйти от деда с бабушкой. По любви бы — простительно. Затмение души, затмение сознания?
А он-то, он-то все любил ее и редко кого видел сквозь эту любовь, как сквозь железобетонную стену.
Тамара находилась в прихожке, откуда проникал в горницу аромат жаркого. Принимаясь читать, Вячеслав стыдливо поражался Тамаре: как ни в чем не бывало вышла из горницы, спросила у старухи, не продаст ли кто из ее соседей мяса. Старуха ответила, что незачем покупать мясо — в погребе на льду лежит гусак, убитый городским озорником из «малопульки». Пробовала очередить гусака, да пальцы совсем загрубели — толстое перо еще дерут, а вот мелкое, пух и пенечки не ухватывают. Тамара сказала, что сама очередит гуся, быстро его общипала, обдала кипятком, опалила, выпотрошила.
Когда она вернулась со двора, старуха уж сдобнушек напекла, начистила картошки. Тамара отведала сдобнушку, похвалила. Довольные, они дружно порезали гусятину и, должно быть, обе держались за ухват, когда ставили большой чугун в печку.
Теперь Тамара скоблила косарем пол, а старуха, забравшаяся на лежанку погреть косточки допрежь обеда, просила не очень-то намывать пол: близко дожди, грязюка.
Сейчас Вячеслав с меньшим осуждением относился к тому, что Тамара не постыдилась времени, проведенного в горнице от света до света. Привыкла к скученности, к присутствию других взрослых пар, которые, наверно, не всегда обладали мерой стыда и воли, необходимой для утайки ночных наслаждений. Но по-прежнему натуре Вячеслава претила неделикатность, которую обнаруживает страсть. Его родители целую вечность любят друг дружку, но никогда ничто в их поступках не натолкнуло на мысль об их отношениях за пределами домашней повседневности, связанной с трудом, учением, разнообразными житейскими заботами. Убраться, убраться отсюда, не попадаясь на глаза строгой старухе.
И все-таки Тамарины записи приглушили недавние страдания его совести. Он думал о своем исчезновении не по чувству, а от ума, и это настораживало: да он ведь теряет непримиримость к бесстыдству, так-то, глядишь, и выйдет обедать за одним столом со старухой и через минуту краснеть перестанет, а впоследствии докатится до того, что спокойно будет общаться с каким-нибудь любовником Тамары, как общался старшина-сверхсрочник с любовником жены. Он называл про себя старшину и того, другого, деградантами и уж конечно не допускал, что обстоятельства могут открыть и перед ним такую тлетворную возможность.
Едва Тамара, лицо которой разрумянилось от мытья пола и печного зноя, вошла в горницу, полностью растворив дверные створки, он заставил ее возмущенным движением руки повернуться и закрыть дверь. В момент своего появления в горнице Тамара улыбалась и явно была довольна тем, что угодила хозяйке и приготовила вкусный обед. Приказной жест Вячеслава она восприняла как приглашение в постель, поэтому, затворив дверь, прошептала:
— Покушать нужно, — и почти беззвучно прибавила: — А ты, вот неожиданность, страстный мужчина!
Вячеслав вспылил:
— Ты что буровишь? Язык, гляди, отвалится.
— Сказки тети Усти.
— Ну ты и...
— Теленочек! Все нормальное принимаешь за чудовищное. Я нисколько не испортилась. Когда любятся, говорят про такие вещи, о каких ни в обычном разговоре, ни в книгах. Из тайн тайна!
— Ты в своей тетрадке тоже тайничаешь?
— Из огня да в полымя. Ты требуешь, как нельзя требовать. Не было и не будет человека, кто бы написал про все, как бывает. Теперь скажи о моих записях. Что думаешь?
— Покамест я только чувствую.
— Ну?
— Нет охоты жить.
— Вот всегда так: ночь — полеты в небе, обожание, восторги. Разве ты не испытал счастья? Разве ты не хочешь, чтобы оно длилось вечно?
— Живем-то мы днем.
— Не уяснила.
— Среди людей живем.
— Говори прямо.
— Ночью мы одни. Ночью или сон, или безумие.
— Почему безумие?!
— Не безумие, так безмыслие.
— Тебе дня мало? День для дум и забот, ночь для отдыха и ласк.
— Совесть, ее не заспишь. Никакие ласки не истребят. Я сказал: днем живем среди людей. Они судят о нас. Мы делаемся способны к самооценке. Тут-то и пробуждается сознание.
— Славик, зачем тебе мрак?
— Не мрак. Честь.
— Плохое не водилось за тобой. В армии что-нибудь натворил? Наказали невинного? Муки совести?
— Армию отслужил свято. Не смей притворяться. Дневник твой... Я чуть в армию, ты меня предала. Кричмонтов — бездушный сенсуалист. Ты с ним встречалась. Не приходил — ревела. Да что... Лавина мужчин, парни. Почти к каждому приманивалась. Почти за каждого в мыслях замуж выскакивала.
— Считаешь предательницей? И поделом. Но, Славик, как выбрать человека на всю жизнь? В эту пору многие мечутся. Останавливают выбор и сразу меняют. Поиск, Славик, как в тайге плутаешь.
— Ты меня выбрала?
— Выбрала.
— Так что?
— Могу только каяться. Не понимаю, почему вышла замуж за Назира. Разжалобил безродностью? Догадывалась — обманывает. Зарезать грозил — вроде не боялась. Летела, как воздушный шарик, куда ветер нес.
Тамара уткнулась Вячеславу в плечо и заплакала. Ее слезы, будь он в другом настроении, вызвали бы в нем зыбкость и сострадание. Но слезы Тамары были в том, чему в себе и в своих поступках она не находила ни определения, ни смысла, и это вдруг как бы отворило ему выход к избавлению. Тамара избавится от бессознательности, от безнравственного стремления к самопожертвованию, от тщеславной
