обычаю, ведут женщины, преимущественно в Москве. Вернулся. Не успели отгулять сабантуй в честь окончания посевной — телеграмма: старший брат под электричку попал. Чую — разрывается муж между мною и родней. Наверняка брат не попадал под электричку. Тащат к себе. Обман не с одной стороны, обоюдный. Уехал и опять долго отсутствовал.
— Цыганочку завел?
— Не из повес. Веками цыгане колесят по земле. Табор — горстка людей. Едут куда вздумается, когда заблагорассудится. Никаких расписаний. Волюшка вольная! Огромные народы распылились, забыты. Цыгане есть и сохраняются. Он сказал: «Мы как пальцы в кулаке: отдельны и неразделимы». Психология складывалась тысячи лет. За годы не изменить. Муж не в силах оторваться от цыганской жизни.
— Он против оседлости?
— Он за оседлость, но с учетом их натуры. Цыгане — путешественники. Неискоренимые. Цыгане артисты. Пусть с официального разрешения будут кочующие ансамбли. Пусть разводят лошадей, создают ипподромы, конные цирки. По красоте с лошадью никто не сравнится.
— А человек?
— Да. Но лошадь благороднее.
— Вы со всей серьезностью?
— Хотя бы потому, что лошадь — травоядное существо.
— Сногсшибательно!
— Целый год он в Донбассе. Не встречались того дольше. Подала на развод.
Лёна замолкла, испугавшись, что ее стремление развестись Вячеслав воспримет как намек. Она отвернулась, чтобы он не заметил вспышки смущения на ее щеках.
Они шли вдоль стальной, пиками, ограды, за которой берегом пруда тянулась тополевая роща. Кроны обрушились, кое-где на вершинных ветках болтались неуклюжие листья величиной в штык лопаты. Сквозь частокол ограды и стволов глинисто рыжел взбаламученный пруд.
Давеча в степи, когда Вячеслав нет-нет и улавливал запах свежего снега, он думал, что ветер наносит запах похолодалого пруда. Как ни греет солнце, все-таки осень, и земля, и воды остывают за ночь до зимней свежести, а днем ею обвевает просторы. Волны были привальные, дыбастые. Они падали с пышными выхлопами. Воздух, насыщенный меленьким, как цветочная пыльца, бусом, ощущался на вкус. Стоило облизать губы, и во рту, возносясь под нёбо, определялась пряная терпкость глины, рудная кислинка, отдающая сладостью заячьей капусты, душная преснятина пухово-зеленых водорослей, которыми обрастают донные камни. Забористый вкус волнового буса не мешал обонянию замечать запахи тополевой рощи: горьковатость чуть волглой коры и лиственной прели, по-прежнему выделяющей медовый аромат смолки. Все это глушило запах свежего снега, но совсем устранить не могло: он продолжал улавливаться, как улавливается сигаретный дымок среди доменного смрада. И Вячеслав усомнился в своем первоначальном предположении: не запах ли какого-нибудь лосьона или крема он чует, а то и духов? Если уж солдаты, прихорашиваясь, применяют всякие благовония, то женщины и девицы — подавно.
Прежде чем выбраться на обочину шоссе, они спустились в овраг. Там, в заветрии, потерялись все запахи, кроме запаха свежего снега, и Вячеслав притворно сказал, что из лосьонов, на его нюх, нет приятнее огуречного лосьона, а из жидких кремов — миндального молочка.
Лёна только что говорила о том, что заочно учится на биологическом факультете пединститута, но в школе работать не собирается: она агроном парникового хозяйства, пока младший, и знания ей необходимы для углубления в этот труд. Рассказом о замужестве Лёна не уменьшила своей откровенности, потому и заговорила об институте. Она собралась посвятить Вячеслава в тайны парникового существования растений, но он почему-то ни с того ни с сего ринулся в косметику. Неужели приблазнило, что косметика ей интересней агрономии? С обычной своей прямотой, за которую ее редко одобряли в Слегове: «Больно напрямик режет, а надо бы с утюжком, сперва пооглаживай душу, после уж таскай по ней борону», Лёна упрекнула Вячеслава:
— Я про Фому, вы про Ерему.
— Да?
— Я про институт, вы про лосьон.
— Учуял запах свежего снега, а снег не собирался выпадать. Может, парфюмеры отличились?
— Не пользуюсь косметическими средствами. Зарок давать не стану. Войду в возраст — авось и примусь наводить красоту.
— Алён, я окончательно сбит с толку.
— На то лето приезжайте в Слегово. Останавливайтесь у Паши Белого. Будете пить воду из нашего родника. Купайтесь, где он стекает в озеро. Вообще наше озеро ключевое. За месяц освежитесь до неузнаваемости.
— И в самый жар всем будет казаться, что я только что умылся снегом?
— У кого чуткий нос.
— А счастливей сделаюсь?
— Не ручаюсь. Зато счастливость счастья будете чувствовать чисто.
— Кабы чистота восприятия зависела от родниковой воды.
— Зависит. Очень. Мы, деревенские, больше радостные в радости, наше горе горестней, песни поем песенней, пляски пляшем плясовитей.
— Заблуждение.
— Приедете, понаблюдайте. Согласитесь. Собственно, то не мои слова — Паши Белого. Придерживаюсь.
— Алён, почему на отпуск посылаете меня к Павлу Тарасовичу? К себе почему не приглашаете?
— В женскую избу?
— Простите. А кто еще у вас?
— Одна мама. У нее ревматизм. Тяжелый. Корову подоить не может. Иду с вами, а сама испереживалась: сумею ли засветло вернуться? Вечером на пассажирский грузовик немыслимо попасть.
— Не волнуйтесь. Увезем на мотоцикле. Едем быстро к вам в институт и обратно. Коняткина повидаю и к работе успею вернуться.
Вячеслав побежал по дну оврага, покрытому стеклянистой дробленкой. Дробленка хрупала под ногами. Впереди зернисто-черно сверкала металлургическим шлаком автомобильная насыпь.
Лёна не побежала за Вячеславом. Он вернулся к ней. Волосы занавесили склоненное лицо. Такая скорбная пониклость в голубой полоске кожи, обозначившейся в месте распадения прядей, в желобке на сахаристо мерцающей шее, в девчоночьи остреньком выступе позвонка, что где-то в области сердца ударила, разветвилась электрическим разрядом тревога и затворяющим дыхание жаром наполнилась грудь.
Он спохватился, что не забрал у Лёны портфель, вероятно увесистый, с учебниками, и, хотя портфель оказался легким, укора к себе не смягчил: неучтивость сродни равнодушию.
— Живу невольницей, — промолвила она безутешно. — От мамы никуда. Мужа сколько прождала... Куда спешить? Обратно в узничество?
— Если есть кому присмотреть за матерью, задержитесь.
— Паша Белый присматривает. Стар он. В заботах как гусь в перьях.
— Коняткин подмогнет.
— На парниках от зари до зари. Затепло надо застеклить новый корпус. Огромина! Сам дрова пилит, вар топит, режет стекло... Да вы ж были там.
— Алён, журиться-то незачем: у всех свое узничество.
— Свое-то свое, да оно не равно.
— Мы видим лишь себя.
— Вы — пожалуй, мы — нет.
— Опять на город?
— Бесполезно. Все обуздал, захапал...
Лицо Лёны, притемненное скорбью, неожиданно переменилось: на нем возникло выражение мечтательности, к которому примешивалась застенчивость и нерешительная насмешка.
