тогда, когда прикасаешься к ним кончиком биты, как волоском.
Я пустил к руке Тимура звено «торпедных катеров», а через мгновение торжествовал: он не смог поразить ни одного из них.
Готовлюсь бить. Уголком пиджачной полы протираю «восемьдесят шестое», потом тщательно осматриваю его: не осталось ли где- ворсинка. Проклятые ворсинки, они лишают точности удар!
В голове колоколом звучит: «Пирл-Харбор, Пирл-Харбор». Без радио и без склонности к чтению взрослой газеты (другой мать не выписывала; в первые школьные годы я хотя и редко, однако с интересом читал газету «Железнодольский пионер», но ее почему-то закрыли) я все-таки знал о разгроме американского флота в Пирл-Харборе. Этот разгром, наверно, потому ужаснул меня, а также запомнился, что напоминал своей невообразимой катастрофичностью Цусиму. И вот Пирл-Харбор отозвался во мне.
Нет, явно на стороне Тимура какие-то магические силы: я не выиграл даже «рондо», широкоспинное «рондо», кривоносое «рондо», то самое «рондо», прорезь в котором походит на полумесяц и которое я всегда выбивал во время тренировок!
Три чертежных пера тоже уплыли к Тимуру. Я собрался швырнуть ему жестянку с остатками перьев, решив, что и эти он выбьет запросто, как и те, что я ставил раньше, но четвертое чертежное только вздыбило носик от скользящего прикосновения Тимуровой биты.
Он опять поставил «рондо». Я выиграл и почувствовал в своих пальцах, дубоватых и медлительных, как после сна, проворство и летучую точность.
Тимур еле успевал подкатывать перья под мою биту. Я выбивал и мерцающих белых никелем «верблюдов», и «лягушек», и «восемьдесят шестые», покрытые бронзой, и перья от самописок, и чертежных лилипутов, и плакатных великанов.
Он ставил, я выигрывал. Когда бонбоньерка заметно опустела, я потерял счет выбитым перьям.
Шумихины замерли, встревоженно следя за моей битой.
Татьяна Феофановна перестала тяпать мясо, Соня — раскатывать тесто, Дашутка — теребить козий пух.
Колдунов теперь нахваливал меня:
— Р-р-разбойник, гр-р-ромит без лишних р-разговоров!
В конце концов у меня одеревенели пальцы от держания биты, и я не сумел перевернуть со спинки на салазки порыжелое от ржавчины «рондо». Хотя от великих перьевых запасов Тимура осталось всего ничего, я обозлился на себя: второй раз сорвался на самом легком для выигрывания перышке.
Но и Тимур даже не опрокинул большого «верблюда» с шишечкой — едва вскинувшись, этот «верблюд» щелкнулся на табуреточное сиденье, покрытое алой масляной краской.
— Перебиваю, — угрожающе сказал он.
— С кола сорвался?
— Двинул табуретку и еще хлюздит. Да ведь, Толька? Я должен перебить?
— Он не двигал табуретку.
— Чего ты еще! Он подтолкнул. Не видел — заткнись.
Я ссыпал перья в свою форменную фуражку. Они цокали о лаковый козырек и барабанили по натянутому стальным кольцом днищу тульи. Кто-кто, а я-то знаю повадки проигрывающего Тимура. Он испугался, что я уйду, и замолчал.
— Ну, ладно. Но точно: он двинул табуретку.
Я выбил перья, оставшиеся в бонбоньерке. Тимур слазил под кровать, где были спрятаны деньги, купил у меня перьев на пятьсот рублей. Я продолжал бить и отыграл эти перья. И снова ему пришлось раскошеливаться.
— Вот видишь, Сергей, какой ты нехороший, — обиженно проговорила Татьяна Феофановна, наблюдая за руками сына, растасовывающего пачку бумажных денег. — Толкнул табуретку и сам же захлюздил.
— Не защищайте, тетя Таня. Вы к нам спиной стояли. Не видели.
— Что ж спиной? Наш Тимур зря не скажет. Честней его в бараке, считай, никого нет.
— Тетя Таня, давайте не будем рассуждать про честность. У нас игра. Вы мешаете.
— По-твоему, я бесчестный? — взъерепенился Тимур. — Отвечай, сучье вымя, покуда мордоворот не произвел.
— Честный. Такой честный — дальше некуда.
— То-то. Смотри, чуть что — в лоб зафинтилю.
— Заслужу — ударишь. Ты заслужишь — я зафинтилю.
— Говорун нашелся. На гро?ши. Точно. Не проверяй.
Я все-таки проверил деньги, потребовал у него тридцатку, на которую он хотел меня нагреть, и опять возвратил проданные перья. Он швырнул на пол оставшуюся у него стопку трешниц, отсчитал положенное количество «рондо», и я начал действовать битой, в душе посмеиваясь над тем, что он возомнил, будто я трудней всего выбиваю «рондо».
Когда его последнее перышко очутилось возле моей жестянки, я поднялся с пола и отряхнул брючные пузыри. Я решил: если у Тимура больше не на что покупать перьев, сразу уйду, чтобы успеть на базар.
Тимур тоже встал с коленей. Угрюмо уставился на меня:
— Сколько дашь за правилку?
— Нисколько.
— Охламон, жилеты сейчас в моде у блатных.
— Я не блатной.
— Выиграл — и удираешь. Совесть баранья.
— На барахло играть не буду.
— Дело покажет.
Он нырнул под кровать, вытащил оттуда сапожную лапу. Это была стальная коричневая труба, расплющенная и загнутая на одном конце и врезанная в круглую чурку другим концом.
Я знал, что Тимур любит стращать, но я знал и то, что иногда он становится неудержимо остервенелым. Стараясь скорчить самую жестокую рожу, он шел на меня.
— Будешь играть на тряпки?
Я молчал.
— Ты будешь играть на тряпки. И не в перья, а в очко.
Его рука с сапожной лапой поднималась к потолку.
— Отвечай, не то хвачу по башке.
— Буду.
Тимурово лицо разъехалось от ухмылки. Он повернулся, чтобы водворить на место лапу, и тут я вывернул ее из его руки.
— Ах ты негодяй! — закричала Татьяна Феофановна. — В чужой комнате — и дерешься. Тимур, Соня, Толька, свяжем его!
Я сказал растерянному Тимуру:
— Шагнешь — оглоушу.
Лапой можно было расколоть череп.
Вслед за мной в коридор вышел Колдунов. Сопя, он возмущался, что Тимур хотел силой заставить играть на одежду. Здесь-то, в коридоре, Колдунов справедлив, а там и не шевельнулся, когда Тимур поднимал на меня сапожную лапу.
Глава пятнадцатая
Весь путь до базара я пробежал не останавливаясь. Оптом продал перья инвалиду с отрезанными по самый пах ногами. Купил валенки, ватные брюки, круглую буханку хлеба, пирожков с ливером, вареных яиц.
