ведь меня могла бы Зоя ждать.
Яков Михайлович серьезно посмотрел на него:
— Понимаю. У меня точно так же было. Потом ничего, прошло. А поначалу я сто раз пожалел, что второй раз женился.
Со вздохом Розенберг налил еще.
— Все-таки пожарю мясо. — Он решительно встал и поставил на огонь сковородку, — а то напьемся, не дай Бог. Открой пока банку огурцов. Это теща закрутила, вкусно — сил нет. Она мне тут такие парники развела, все соседи ржут. Хочешь, дам баночку? Жене твоей, наверное, нелишние будут.
— Да, — кивнул Ваня, — нелишние.
Он снял старомодную металлическую крышку и подцепил маленький пупырчатый огурчик. Розенберг возился у плиты, точными движениями переворачивая отбивные.
— Ждете прибавление? Вот и хорошо. Знаешь, Ваня, у тебя сразу столько забот появится, что для тоски не останется места.
Яков Михайлович крошил лук, посыпал мясо какими-то ароматными специями и с интересом расспрашивал Ваню о беременности его жены. Какой срок, нет ли осложнений, и видно ли уже на УЗИ, мальчик или девочка.
Анциферов вяло отвечал, надеясь, что вскоре Розенбергу надоест эта мучительная тема. Решив жениться на Алисе, Ваня мало раздумывал о том, что она ждет ребенка от другого мужчины. Беременность казалась ему второстепенным фактором, точнее, не сама беременность, а отцовство. Он хотел обычную, полноценную семью с женой и ребенком, и какая, в конце концов, разница, кто автор этого ребенка! Его все устраивало в Алисе, а такой мелочью можно пренебречь, думал Ваня. В результате он оказался в положении человека, который издалека принял гигантского удава за червяка. Или в положении человека, купившего ботинки с одним маленьким неудобным шовчиком. Вроде бы мелочь, но так натирает ногу, что ботинки невозможно носить.
Самое плохое — чем дальше он жил с Алисой, тем сильнее привязывался к ней. Но мысль о том, что в ее чреве развивается чужое дитя, грызла его непрестанно. И не просто дитя, а ребенок любимого человека… В том, что Алиса любила Васильева и, наверное, любит до сих пор, Ваня не сомневался. Слишком хорошим она была человеком, чтобы спать с женатым мужчиной ради обычного флирта. Да, она любит Васильева и любит своего будущего ребенка именно как ребенка Васильева. Ей приходится жить с ним, но таинство появления новой жизни она не захочет с ним разделить, чтобы сохранить память о любимом в ребенке. Он не настоящий отец, а так, заместитель, и не может делать всего того, что полагается отцу. Не может с волнением ждать жену из консультации, чтобы узнать, нормально ли протекает беременность, не может по ночам класть руку на ее живот… Не может посмеиваться над ее утренней тошнотой и опухшими ногами, ибо все это происходит не из-за него… Да Иван и не чувствовал особой нежности к этой чужой жизни, понимая, что на самом деле ни жена, ни ребенок ему не принадлежат. Когда врачи поставили Алисе угрозу выкидыша, Ваня подумал: как хорошо будет, если беременность не удастся сохранить. Исчезнет свидетельство ее связи с Васильевым, и начнется нормальная, обычная, настоящая семейная жизнь. Потом появится общий ребенок, на которого у Вани будут все права и которого он будет любить всем сердцем. А это дитя никому не нужно, оно только расстроит их жизнь.
Весь вечер он мечтал, как прекрасно они заживут без этого ребенка, а ночью вдруг проснулся. Сердце бешено колотилось и болело от острой жалости к маленькому беззащитному существу, которое может быть убито по злой воле Ивана Анциферова. Иван Анциферов, видите ли, страдает, что ребенок не от него! Он не спал до утра, казня себя за подлые мысли, и молился, чтобы у Алисы все было в порядке и ребенок родился в положенный ему срок. Если бы он мог еще любить это дитя!
Под эти невеселые размышления он незаметно опустошил стакан. Есть не хотелось, на тарелку с превосходной сочной отбивной он смотрел равнодушно и взял себе кусочек, только чтобы не обидеть хозяина.
— Очень вкусно, — вежливо сказал он и заметил, что язык предательски заплетается.
— Ты давай ешь! А то придешь домой на кочерге, жена расстроится. Скажет, Розенберг совсем озверел, мало того что сам никак не уймется, еще и молодежь спаивает!
Ваня положил вилку. Его охватила такая горькая тоска, что захотелось немедленно напиться до полной отключки, хотя раньше он никогда не практиковал этот ненадежный способ успокоения души. Яков Михайлович смотрел участливо, и Ваня вдруг решился. В конце концов, Розенберг уезжает, а держать все в себе больше не было сил…
Тяжело вздохнув, он рассказал Якову Михайловичу историю своей женитьбы, не называя имен.
— Да, дела, — посочувствовал Розенберг. — А знаешь, твоя судьба похожа на мою. Это хорошо, что ты мне рассказал.
— Вы думаете, я сволочь?
— Ай-ай, — Розенберг встал, прошелся по кухне и мимоходом похлопал его по плечу, — ай-ай, Ванечка! Оставь, пожалуйста, эти алкогольные самобичевания. Я думаю, как тебе помочь…
— Чем теперь поможешь? Только если я сейчас не знаю, как повернуться, что будет, когда он родится? Он же будет знать, что я его папа! А мне лишний раз посмотреть на него будет тяжело! Или я начну его воспитывать, а жена мне скажет: «Не лезь, это мой ребенок, сама знаю, что с ним делать!»
— И очень глупо будет с ее стороны! Знаешь, Вань, откровенность за откровенность. Мои дети, они ведь тоже не мои в биологическом смысле. Правда, я узнал об этом гораздо позже, когда они почти выросли. — Розенберг подумал и налил еще виски: себе — целый стакан, а Ивану плеснул на донышко. — Тебе хватит.
— Да, пожалуй…
— Я сначала чуть с ума не сошел, — признался Яков Михайлович. — Все, думаю, предали, оскорбили, а потом опомнился. Дети-то ни при чем! А тебе даже проще, ты с самого начала все знаешь.
— Толку-то от того знания! Я, дурак, думал, мне будет все равно, типа отец не кто зачал, а кто воспитал, а на самом деле очень даже не все равно! Я не говорю, что моя жена должна была хранить девственность до свадьбы, все мы люди, в конце концов… Но это уж слишком! Мне казалось, я легко это выдержу, а теперь выясняется, что нет! Не очень… выдерживаю.
Розенберг покачал головой:
— Нет такого груза, который человек бы не вынес! Хочешь убежать от трудностей — беги, только неизвестно, будет ли в другом месте тебе лучше. Жизнь, она ведь легкой не бывает… Знаешь пословицу: «Горя бояться, счастья не видать»?
— Знаю.
— Вот то-то же! Ты, Ваня, делаешь хорошее дело. Дал ребенку отца, женщине — мужа. А на хорошее дело Бог тебе всегда даст столько сил, сколько нужно. Сейчас тяжело, да, но ты потерпи, и откроется второе дыхание.
Иван хмыкнул. Сколько раз он говорил себе это после Зоиной смерти! Сколько раз убеждал себя, что нельзя сдаваться, нужно двигаться вперед, даже если ты почти убит. Стиснув зубы, он полз сквозь вязкую пелену горя, мечтая только упасть и никуда дальше не ползти, чтобы эта пелена поскорее уничтожила его. Но он победил себя, заставил выбраться… Только куда? На сухой островок бесчувствия? В обманчиво тихую топь лжи?
— Я могу только одно тебе посоветовать, — сказал Розенберг осторожно и положил руки ему на плечи, — ты их не люби! То есть, — поправился он, поймав недоуменный взгляд, — не заставляй себя их любить. Не жди, что общество жены и рождение ребенка принесут тебе нечеловеческую радость, и не злись на них за то, что этой радости нет. Просто исполняй свой долг мужа и отца, и у тебя будет самая большая радость в жизни — чистая совесть. Это же счастье, когда человек знает, что ему не в чем себя упрекнуть.
Ваня встал:
— Как там девиз тевтонских рыцарей? Делай, что должен, и будь что будет!
— Вот именно.
— Спасибо, Яков Михайлович! Вы мне очень помогли. Правда! — Ивана качнуло, пришлось схватиться за край стола. — Наверное, пойду я?
— Хорошо, иди. Я оставлю тебе визитку — вдруг надумаете приехать. Еще не знаю, где мы в Лондоне
