Из такого урезанного бюджета не выкроить денег на хорошего адвоката, а плохой – зачем он нужен? Вика хотела сказать об этом Балахонову, но вовремя спохватилась. Если он поймет, что Вика нуждается, тут же вернет ей деньги на Тосину операцию. А этого допустить ни в коем случае нельзя!
«Продам машину», – решила она.
– Викуля, ты не думай, Леша советует тебе адвоката не потому, что не хочет больше помогать тебе. – Тося неправильно истолковала ее молчание. – Он все время ищет выход. Всех знакомых обзвонил.
«Да какие там у него знакомые», – мрачно подумала Вика.
– Всех на ноги поднял, – буркнул Леша. – У меня же всякие пациенты были, я даже прокурора города оперировал, помнишь?
– Не помню.
– Аппендицит. Причем такой, что мама не горюй.
– Как это он к нам попал? – удивилась Вика. – По статусу должен бы в элитной клинике лечиться.
– Да ходил неделю, перемогался, пока не скрутило среди ночи. Тут уж не до жиру. Пивоваров тогда дежурил, у него на государственное тело рука не поднялась, меня вызвал. Я в живот зашел и офигел – ну, думаю, все, кранты. Кишечный свищ, перитонит, интоксикация. Прокурора на кладбище, доктора Балахонова в тюрягу. Никому же потом не объяснишь, что этот идиот дома неделю гасился. Так что ты думаешь – зажило на нем, как после катарального[5]. Он даже не понял, что на волосок от смерти был.
– Не помню такого случая.
– Наверное, ты в отпуске была или на учебе… Не важно. Короче, я к нему поперся на прием. Так, мол, и так, это я, ваш покорный слуга и спаситель вашей жизни. Прошу, разберитесь с делом Воротниковой. Чуть ли не на коленях ползал, чтоб он дело прекратил. Он мне так милостиво покивал, не волнуйтесь, говорит, товарищ, судить будем беспристрастно и объективно. Вот сука! – неожиданно зло закончил Леша.
– Зачем ты унижался?
– При чем тут унижение? Я ему помог! Спас его от смерти! А он меня на хрен послал. И не только он один, я и мэрию пробивал, и к фээсбэшникам подбирался. Тупо брал журнал поступлений за последние три года и смотрел, кого я лечил. Всем звонил – и по нулям. Кто рекламирует наше распрекрасное правосудие, а кто прямо говорит: мол, нет административного ресурса. Подонки. Знаешь, Вика, доктора обидеть, который тебе жизнь подарил, – это все равно что родную мать обидеть.
Она усмехнулась.
– Да хоть следака своего возьми, – продолжал Алексей. – Ты его отцу ногу сохранила, по первому моему звонку прилетела, хоть имела полное право повернуться на другой бок и спать дальше. Он молиться на тебя должен, а вместо этого…
– Под монастырь меня подводит, – засмеялась Вика. – Это чтобы я сама за себя помолилась.
– Вот пусть он попробует только ко мне обратиться! – бушевал Леша. – Пусть тоже за себя молится, вымаливает себе богатырское здоровье, потому что если он ко мне попадет…
– И что ты сделаешь? По экстренной обратится, и прооперируешь его как миленький.
– А вот до революции врачей вообще не судили, – вздохнул Леха. – Они не подлежали уголовному преследованию, как люди, занимающиеся самой гуманной деятельностью на свете. И врач ничего никому не был должен. Хотел – лечил бедных бесплатно, не хотел – не лечил. В зависимости от этого в обществе его считали либо святым, либо дельцом от медицины, и каждый сам решал, кем он хочет быть.
Чтобы скрыть смущение, Вика поднялась сварить гостям кофе. На данный момент в ее кухне представлены оба вида докторов. Классический святой и не менее классический делец от медицины.
– Но государство решило не рассчитывать на такую хлипкую опору, как докторская совесть, – продолжал Балахонов.
Кажется, в его сознании намечаются определенные сдвиги, подумала Вика. Но почему-то ей, давно мечтавшей обратить его в свою веру, ужасно не хотелось, чтобы Балахонов оскоромился…
– Власть гарантирует гражданину медицинскую помощь как бы независимо от его доходов. Это справедливо. Человек может взять машину или мобильный телефон соответственно своему уровню жизни, выбрать же себе болезнь эконом-класса он пока не властен. Поэтому оплачивать услуги врачей из кармана государства – это нормально. Представь, Вика, мы бы получали за консультацию тысячу, за операцию – пять… Без всяких унизительных бесед с пациентами. Да у нас больной не успевал бы до отделения дойти, ему все было бы сделано. Мы бы его обожали просто! Мы бы говорили: «Приходите еще!» В поликлинике, прикинь, никаких талонов, никаких «рабочий день закончен»! Ибо в коридоре сидит не жалкая кучка гадов, а десять тысяч рублей.
– Да ну тебя, – улыбнулась Тося. – Тут же бы началось: что-то этим докторам слишком много денег из закромов Родины сыплется! Нужно проверить, достойны ли они таких зарплат. Сразу создадут комитет контроля из расчета два надсмотрщика на одного врача, потом комитет контроля над комитетом контроля, чтобы, не дай бог, не было преступного сговора.
– Думаешь, сейчас не так? Контролеров по пять человек на одну боевую единицу. Если бы тарифы подняли, до нас бы, наверное, хоть что-то доходило. Но зачем это, если можно взять в руки палку? Когда раб покажет лучшие результаты при одинаковом материальном поощрении? Если над ним стоит один надсмотрщик с тонким прутиком, или если десять бугаев с кнутами? Вот то-то и оно. Мы сейчас находимся в рабском положении. Работаем не за совесть, а за страх. С одной стороны, прямые угрозы в виде административных наказаний или уголовного преследования, прости, Вика, что упомянул. А с другой – страх за льготы. У меня гарантированная зарплата восемь тысяч, все остальное – надбавки, премии, доплаты, которых меня могут лишить за любую провинность. Мне, как негру на плантации, говорят: «Будешь плохо работать, мы тебе всего один черпак похлебки нальем вместо положенных двух, а будешь работать очень плохо – выпорем кнутами». А надсмотрщикам хозяин говорит вот что: «Пока вы мне приносите доход, все остальное меня не волнует». Мое мнение такое, – резюмировал Балахонов, – при нынешней полной безответственности чиновников и полном бесправии работников первичного звена борьба с коррупцией обречена.
Вика поставила на стол свой любимый кофейный сервиз. Ей так нравились раньше и высокий узкий кофейник, и квадратная форма блюдечек, и строгая черно-белая гамма. Но сервиз – подарок Андрея, и теперь ей было больно смотреть на него.
– Вообще любопытно, – Лехе было никак не уняться, – как только мы начинаем за что-то бороться, получаем строго обратный результат. Бились за трезвый образ жизни – нация спилась. Ратовали за интернационализм – разгул межнациональных конфликтов. Боролись с наркотиками – сами знаете, что получилось. Теперь вот борьба с коррупцией!
Тося хихикнула и смущенно посмотрела на Вику. Мол, сама знаю, какой горлопан, а что поделаешь? Всю жизнь терплю!
– А еще меня дрожь берет, когда я слышу про всякие центры Сколково. Значит, скоро страну будут населять безграмотные олигофрены!
Вика улыбнулась. Забавно слушать рассуждения о судьбах мира, когда в ее собственной судьбе нет никакой ясности. Спасибо Лехе, что развлекает ее разговорами, но от этих разговоров уголовное дело не прекратится.
Черт, а ведь он между делом сообщил очень важную информацию! Вика только сейчас сообразила…
– Леша, а как ты думаешь, почему никто не захотел выполнить твою просьбу? Ведь в масштабе города это довольно мелкое дело.
Балахонов скривился:
– Не унижай себя. Скажешь тоже, мелкое. Знаковое дело. У нас все, как у больших, и свои взяточники, и свои борцы с ними.
– Ну хорошо, проявили бдительность, проверили сигнал, но справедливым следствием установили, что я не виновата. Всем спасибо, все свободны. Ой, блин! – Выдержка изменила Вике, она схватилась за голову. – Нет, это же надо! Всю жизнь брать взятки – и нормально, а стоило первый раз отказаться, как попалась! Поймали бы реально за руку, сейчас бы не так обидно было!
– Зато сейчас есть надежда, что оправдают.
– Да не верится что-то… Но я о другом: ты говоришь, что ходил к высокопоставленным чиновникам и
