После посещения о. Матвея Гоголь совсем забросил литературную работу, еще больше измождал себя молитвами, службами и постом. В четверг на масленицу исповедовался и причастился. «За обеднею пал ниц и много плакал. Был уже слаб и почти шатался». (Погодин.)
На извозчике Гоголь ездил в Преображенскую больницу, где содержались умалишенные и душевнобольные. Он подъехал к больнице, вылез из санок, долго ходил взад и вперед около ворот, бродил по полю на ветру и в снегу, не заходя в больницу уехал.
Искал ли Гоголь помощи как больной, но в конце концов решил, что больница ему не поможет, ездил ли он н некому сумасшедшему Корейше, которого многие считали прорицателем и святым человеком; или совершал он эту поездку по каким-нибудь другим побуждениям — все это так и осталось до сих пор неизвестным.
В воскресенье перед первой неделей поста Николай Васильевич вручил А. П. Толстому рукописи с просьбой одни отдать на просмотр митрополиту Филарету, а другие напечатать. По свидетельству Шевырева, Толстой бумаг от него не принял, опасаясь утвердить Гоголя в мысли, что он при смерти.
В ночь на вторник с 11 на 12 февраля Гоголь долго молился, потом призвал мальчика. Со свечой в руках он отправился в другие комнаты; в одной из них велел открыть трубу, вынул из портфеля связку тетрадей, положил ее в печь и зажег. Связка плохо горела, Гоголь ворошил листы. Это был второй том «Мертвых душ», а может быть и третий, плоды десятилетней работы. Когда все сгорело, Гоголь, перекрестясь, возвратился в свою комнату, заплакал. Толстому он потом сказал: «Вот что я сделал! Хотел было сжечь некоторые вещи, давно на то приготовленные, а сжег все. Как лукавый силен, — вот он к чему меня подвинул!».
Судя по этим рассказам доктора Тарасенкова и Погодина, Гоголь, будучи очень болен, поддался временному настроению: он признавался Толстому, что на него находят моменты, когда ему хочется все сжечь.
Как бы то ни было, сожжение «Мертвых душ» не было случайным. И перед кончиной своей Гоголь терзался вопросом, не зная, является ли его поэма подсказанной дьяволом-искусителем, или она — от бога. Под влиянием речей о. Матвея, он все больше приходил к убеждению, что она от дьявола. Правда, работая над вторым томом, он всеми помыслами старался найти идеальное и святое в русской жизни и указать пути к нему, но опытным оком художника он видел, что и здесь преобладает «вещественность»: удаются Петухи, Кошкаревы, Бетрищевы, «душевное же дело» выглядит часто надуманным и неубедительным. Вот почему еще раньше, до своего последнего заболевания, Гоголь писал Шевыреву, что случилась история, никому не надо ничего говорить о втором томе «Мертвых душ», печатать он их не будет.
Над житейскими обольщениями Гоголь решил одержать окончательную победу. И он убил в себе художника во имя аскета-проповедника. Но искусство, но литературная работа были жизнью писателя. После уничтожения поэмы жизнь потеряла свой смысл. Оставалась смерть. Однако, и здесь Гоголь испытал мучительные терзания: а может быть, к камину его подтолкнул дьявол. Он — повсюду, он хитер. Он часто прикрывается самым святым!.. Поистине — мильон терзаний!
В устных разговорах приходилось неоднократно выслушивать сомнения: было ли, действительно, сожжение «Мертвых душ». Свидетель один — мальчик-слуга. Сам Гоголь — скрытен, неправдив. Разве не остаются какие-то неясности во всем, что говорил он и делал? Но ведь друзья Гоголя видели тетради, переписанные начисто, без помарок. Их не осталось. Известно также, что всего было 11–12 глав. Арнольди передал содержание некоторых из этих глав, до нас не дошедших. Гоголь не раз прибегал к уничтожению своих произведений: по рассказу его слуги Якима, он сжег «Ганца». Жуковский передавал, что на его глазах он бросил в огонь украинскую комедию; уничтожению подвернулась другая комедия «Владимир третьей степени», и если Гоголь говорил, что он трижды уничтожал любимую поэму, то нет оснований этому не верить.
Неизвестно, являлся ли второй том вполне законченным. Гоголь сообщал Шевыреву о последних главах, но не говорил ли он об окончании всего тома, или только о последних главах,
На вопрос же о ценности сохранившихся глав и отрывков второго тома, ответ дал еще Н. Г. Чернышевский в своих «Очерках»: до нас дошли, — писал он, — лишь пять глав и притом в черновом виде. Между тем Гоголь работал чрезвычайно медленно и был суров к себе. Отрывки написаны в разное время; многие страницы Гоголем не закончены, как неудачные. Многое, действительно, неубедительно, особенно части, где изображаются идеальные типы, но в других главах Гоголь по-прежнему остался великим Гоголем.
…Художник был убит. Страшилища, хари, свиные рыла одержали победу. Предстояло физическое угасание. «Надобно же умереть, я уже готов, и умру», — сказал он Хомякову. «Надо меня оставить; я знаю, что должен умереть», — записал его слова Погодин.
Николай Васильевич больше не слушался врачей, ничего не ел, пил только немного воды с красным вином. «Оставьте меня; мне хорошо», говорил он знакомым и докторам. Перестал умываться, не одевался. Увещевания духовных лиц тоже ни к чему не приводили. Доктор Тарасенков сообщает:
«По вечерам он дремал в креслах, а ночи проводил в бдении на молитве; иногда жаловался на то, что у него голова горит и руки зябнут; один раз имел небольшое кровотечение из носа, мочу имел густую, темно окрашенную, испражнения на низ не было во всю неделю. Прежде за год он имел течение из уха будто бы от какой-то вещи, туда запавшей; других болезней в нем не было заметно; сношений с женщинами он давно не имел и сам признался, что не чувствовал в том потребности и никогда не ощущал от этого особого удовольствия; онании тоже не был подвержен».
В понедельник на второй неделе поста Гоголь соборовался и приобщился в полной памяти. Держа свечу в руке и выслушивая евангелие, обливался слезами.
Просьб его оставить в покое не послушали. По свидетельству Тарасенкова с ним решили поступить как с человеком, не владеющим собой, то есть решили лечить насильно.
«Врачи вошли к больному, стали обсматривать и расспрашивать. Когда давили ему живот, который был так мягок и пуст, что через него легко можно было ощупать позвонки, то Гоголь застонал, закричал. Прикосновение к другим частям тела, вероятно, также было для него болезненно, потому что также возбуждало стон и крик… Наконец, при продолжительном исследовании, он проговорил с напряжением: „Не тревожьте меня ради бога!“»[35].
На этом мучения Гоголя не окончились. Эскулапы решили посадить Гоголя в ванну и поставить к носу пиявки.
«Когда возвратился через три часа после ухода, в шестом часу вечера, — продолжает свое сообщение Тарасенков, — уже ванна была сделана, у ноздрей висели шесть крупных пьявок; к голове приложена примочка. Рассказывают, что когда его раздевали и сажали в ванну, он сильно стонал, кричал, говорил, что это делают напрасно; после того, как его положили опять в постель без белья, он проговорил: „Покройте плечо, закройте спину!“, а когда ставили пиявки, он повторял: „Не надо!“, когда они были поставлены, он твердил: „Снимите пиявки, поднимите (ото рта/ пиявки!“ и стремился их достать рукою. При мне они висели еще долго, его руку держали с силою, чтобы он до них не касался. Приехали в седьмом часу Овер и Клименков; они велели поддерживать кровотечение, ставить горчичники на конечности, потом мушку на затылок, лед на голову и внутрь отвар алтайского корня с лавровишневой водой».
Невольно вспоминаются «Записки сумасшедшего»:
«Боже! Что они делают со мной! Они льют на голову холодную воду! Они не внемлют, не видят, не слушают меня! Что я сделал им? За что они мучат меня?»
Гоголь с пиявками у носа на смертном одре!!!
«Обращение их (врачей — А. В.) было неумолимое; они распоряжались как с сумасшедшим, кричали перед ним, как перед трупом. Клименков приставал к нему, мял, ворочал, поливал на голову какой-то едкий спирт».
Доктор Баженов утверждает, что с умирающим делали обратное тому, что следовало делать: вместо кровопускания, которое только приближало смерть, надо было вливать в подкожную клетчатку соляной раствор и прибегнуть к искусственному кормлению.
Арнольди о последних моментах Гоголя сообщает:
