бесцельное шатанье наше за ним и это ночное бодрствование в сырой скверной дыре! — уже совершенно оживившись, заключил рябой.
— Ну, что касается до бодрствования, то на это я вовсе сейчас неспособен. Поступайте, как знаете, детки мои, a я слуга покорный, маяться больше не желаю.
И, завернувшись в свою шинель с головой, рыжий австриец, находившийся, очевидно, в более благодушном настроении, нежели остальные его товарищи, благодаря выпитому коньяку, комфортабельно развалился на сене, посреди сарая. Его примеру последовал и другой, за ним и третий солдат.
— Это единственная умная мысль за всю нашу беседу, должен сознаться, — пробурчал и рябой австрияк, и вскоре его могучий храп оповестил остальных товарищей о самом основательном сне их собрата по оружию.
Очень скоро заснул и державшийся все время как-то в стороне от других и молодой австриец. Теперь все пятеро неприятельских солдат крепко спали, похрапывая, не только на весь сарай, но пожалуй что и на все поле.
— Пора… — сказала себе самой лежавшая без малейшего движения до этой минуты Милица и стала медленно выползать из своей «норы». Она слышала от слова до слова весь разговор австрийцев. Из него ей стало ясно, как день, что никого другого, как ее и Игоря, искали неприятельские разведчики, потревоженные светом их фонаря-прожектора y подножия холма. И поймай они теперь ее или Горю, им бы несдобровать обоим.
Солдаты голодны и озлоблены до последней степени, к тому же они сочтут их за шпионов и прости, прощай тогда их юная жизнь! Значит, необходимо во что бы то ни стало уйти отсюда, бежать и скрыться тотчас же… Бежать навстречу Игорю и сейчас же вместе с ним мчаться к своим, под надежную защиту своей роты, ставшей за короткое время такой близкой и родной.
И, не откладывая ни на один миг своего намерения, Милица осторожно выползла из своей засады и стараясь, почти не отрываться телом от земли, стала медленно, чуть заметно подвигаться к выходу из сарая, мимо спящих солдат. Крепко забинтованное плечо как будто онемело на время, и молодая девушка почти не чувствовала в нем никакой боли сейчас. A короткий, далеко не продолжительный сон, влил некоторый приток сил в ее ослабевшее тело и позволил ей двигаться вперед без прежней боли. Вот уже вся она показалась наружу. A приютивший ее так гостеприимно стог сена оказался уже на сравнительно порядочном расстоянии за ее спиной. Всего два-три аршина оставалось теперь между ней и дверью сарая. Еще несколько усилий, — и она на свободе.
Но как раз между выходом и все так же медленно и бесшумно подвигающейся к нему Милицей, раскинувшись беспорядочной группой, спали неприятельские солдаты. Надо было во что бы то ни стало, бесшумнее и быстрее миновать освещенное место, или же, что было еще лучше, протянуть руку и потушит фонарь.
Разумеется, в абсолютной темноте будет много удобнее проделать всю эту операцию, — промелькнуло новое решение в голове молодой девушки, и она не долго думая, порывисто протянула руку к фонарю.
Протянула и отдернула ее тотчас же назад с глухим, страдальческим криком. Невероятная боль в раненом плече, вдруг прорезавшая, как ножом, пораженное место, заставила вырваться этот стон из горла Милицы.
Как ни тих был этот крик, тем не менее, он долетел до ушей одного из спящих австрийцев.
— Wer da?[19] — услышала злой спросонья окрик Милица и замерла без движения, обливаясь холодным потом, совсем плотно приникнув к земле.
В ту же минуту кто-то тяжело поднялся на ноги за ее спиной, свет фонаря неожиданно запрыгал по сараю и сразу ударил ей прямо в лицо. И одновременно с этим громкий хохот грубо разразился над ее головой.
— Ба! Вот-то не было печали! Мальчишка-галичанин! Ты откуда? — прозвучал над головой.
Милицы уже знакомый ей голос рыжего австрияка, и прежде чем она могла опомниться и успеть вскочить на ноги, две руки подхватили ее, вскинули на воздухе и с грубой силой поставили на землю.
— Эй, вы, сони! — повысил он голос, обращаясь по адресу остальных спящих товарищей, — продерите глаза, не видите, разве? Я поймал шпиона… Просыпайтесь живее, сонные кроты!
Глава V
Все четверо остальных вскочили на ноги, как по команде, заспанные, злые на то, что потревожили не в пору их сон. Они окружили Милицу и смотрели на нее, выпучив глаза. Рыжий австриец снова схватил ее за руку и стал допрашивать:
— Ты откуда? Из какой деревни? За кем шпионил? Что удалось разведать? Ты, что ли, разгуливал здесь с фонарем? Отвечай же, если не хочешь быть повешенным тотчас же на первом суку без суда и расправы.
И, так как бледная, без кровинки в лице Милица стояла молча, не произнося ни слова, к ней подскочил другой солдат и, в свою очередь толкнув ее в спину, произнес с насмешливой улыбкой, заглянув ей в лицо:
— Слушай, мальчуган, ты, говоря по совести, отвечай-ка уж лучше. Не выгодно тебе, клянусь Мадонной, ссориться с нами. Поймали мы тебя на самом месте преступления, так уж все улики, значит, налицо и тебе не миновать петли, если не принесешь чистосердечного признания, и не расскажешь нам зачем пожаловал сюда, и что тебе удалось узнать и разведать.
— Да, что вы, Шварц, пристали к мальчугану, когда он вовсе вас, может быть, и не понимает даже, — неожиданно вмешался в разговор тот самый, державшийся особняком, юный солдат, который привлек на себя с первой же минуты внимание Милицы.
— По-нашему не понимает? Гм! — отвечал рябой. — Ну, в таком случае, это несколько меняет дело… Вы сами галичанин, Грацановский, и сумеете допросить, конечно, этого маленького бездельника на вашем варварском языке.
— Что вы хотите этим сказать, Шварц? — грозно нахмурился тот, кого звали Грацановским.
— Не больше того, что уже сказал, милейший. Не придирайтесь же к словам, коллега, если не хотите, чтобы я расправился тотчас же с вашим соплеменником по-свойски. Ну же, приступайте, что ли, вам говорят, — грубо заключил свою речь рябой австриец.
Полным презрения взглядом молодой Грацановский смерил обидчика, потом обратился к Милице на смешанном, странно звучавшем, наречии Галицкого края.
— Послушай, мальчуган, от твоего ответа будет зависит жизнь или смерть. Но для того, чтобы надеяться на первую, ты должен отвечать на все наши вопросы самым чистосердечным образом. Понял меня?
— Понял, — едва не вырвалось из груди Милицы, но она вовремя спохватилась и сжала губы. Как молния мелькнула в ее голове мысль что самое лучшее, что будет при ее теперешнем положении — это молчание. Ведь по-галицийски говорить она не умеет, и лишь понимает этот язык с грехом пополам. Если же она обнаружит знание немецкого языка, то этим попадет, конечно, еще в большую беду; уж тогда-то ее примут за шпиона наверняка, потому что, какой же крестьянский подросток из Галицийского края, не зная своего родного языка, будет знать немецкий? Разумеется, всего лучше будет молчать.
По-прежнему бледная и потрясенная стояла она посреди окружавших ее солдат. Сердце шибко-шибко колотилось теперь в груди Милицы. Страх за Игоря, за возможность его появления здесь каждую минуту, почти лишал ее сознания, холодя кровь в жилах. Чутким ухом она неустанно прислушивалась к малейшему
