моя» – а именно это он говорил, услышав в трубке ее голос, – горло у нее перехватывало, и она думала, что вообще не сможет разговаривать.
Но волнение ее сразу же улетучивалось, потому что сразу вслед за этими словами он говорил ей что-нибудь смешное и рассказывал, что произошло с ним за те три дня, в которые они не слышали друг друга, и расспрашивал, что было с нею, а она рассказывала ему то про семинар по живописи Возрождения, который ужасно интересно ведет профессор Васильчиков, то про выставку импрессионистов, на которую она три часа стояла в очереди, и собственные рассказы казались ей ерундой какой-то, но про что же еще ей было рассказывать, если главным в ее жизни был он и мгновенье разговора с ним, любое воспоминание о нем было для нее важнее, чем все соборы на картинах Моне и Мане?
Лазарь, впрочем, слушал про Моне и Мане так терпеливо, словно это было бог весть как важно для него. Но Глаша все же старалась рассказывать покороче: ей не самой хотелось говорить, а его слышать. Да к тому же – это ведь очень дорого, так часто звонить ей из Америки и так подолгу с ней разговаривать! Конечно, у него стипендия, и он еще работает в фармацевтическом концерне. Но ведь это как раз и значит, что деньги не падают на него с неба и каждая минута разговора – это его жизнь, здоровье, время…
За этот год она возненавидела Атлантический океан: зачем он такой огромный, что невозможно его перелететь единым духом? И зачем границы, визы, деньги – все, что люди выдумали, чтобы не дать себе быть счастливыми?
Глаша считала дни в ожидании лета: они с Лазарем должны были увидеться во Пскове. Вернее, это она думала, что они увидятся во Пскове, когда оба приедут туда к родителям. Лазарь же, оказывается, давно уже придумал для них другую встречу, только ей не говорил до времени.
Восьмого марта она нашла на полке, на которую в общежитии выкладывали письма, большой конверт на свое имя. В конверте обнаружилась путевка. Глаша несколько раз перечитала, что в этой путевке написано, пока не поняла, что читает свое имя и фамилию и что место поездки, которая ей предлагается, – Париж.
Она еще раз прочитала – «Париж» – и застыла у общежитской вахты, не понимая, что это значит.
Только вечером – это как раз был день разговора с Лазарем – Глаша узнала, что в Париж он прилетит на три часа раньше, чем она, и встретит ее в аэропорту. Он смеялся над ее растерянностью, а когда она робко заметила, что путевка ведь слишком дорогая, ответил – не дороже денег, а Америка, по счастью, предоставляет столько разнообразных возможностей зарабатывать, что грех жаловаться и грех не потратить эти деньги на то, чтобы она увидела всех своих Моне, Мане и прочих Мон Лиз в естественных для них условиях.
Париж был первым городом, в котором они встретились летом. Следующим был Рим, и из Рима они съездили еще во Флоренцию и в Венецию. После Глашиного четвертого курса поехали вместе в Швейцарию.
К тому времени Лазарь уже вернулся из Штатов во Псков и занялся бизнесом, ради которого и учился в Гарварде.
– Далеко простирает химия руки свои в дела человеческие, – сказал он однажды.
Они стояли в тот день на мосту Вздохов. Глаша смотрела, как течет под ними зеленая венецианская вода, а Лазарь смотрел на Глашу.
– А почему ты сейчас это сказал? – засмеялась она. – По-моему, вода не химическая, а только тусклая немножко.
– Это не я сказал, – уточнил он. – Это Ломоносов. Но применительно ко мне – так оно и есть. Химия далеко в мои дела простерла руки и всю мою жизнь переменила.
Каким образом он стал владельцем фармацевтического завода, на котором после химфака МГУ работал во Пскове инженером-технологом, Глаша не поняла. Да и не очень она стремилась понять это во всех подробностях – ей хватало того, что рассказывал Лазарь. И после того, что он рассказывал, пересуды о том, что время, дескать, сейчас такое, когда все всё у всех украли и на том только и вылезли, – вызывали у нее недоумение.
Конечно, людей, стремящихся что-нибудь украсть, если за воровство немедленно не отрубают руку, очень даже немало. И все-таки не всеобщее воровство казалось ей тем главным, что определяло теперь жизнь.
Она бурлила вокруг, эта новая, почти ни в чем не повторяющая прежнюю жизнь, и не было в ней ничего такого, что представлялось бы неосуществимым для человека, у которого способность широко мыслить сочетается с сильной волей, претворяющей мысль в действие. То есть как раз для Лазаря Ермолаевича Коновницына.
В его рассказах она ловила не столько информацию о том, как он налаживает работу своего завода, сколько те самые приметы его натуры, которые так ее восхищали.
– Конечно, волшебную пулю, которая мгновенно рак уничтожит, биотехнологии не сотворят, – говорил он, рассказывая, над чем работают сейчас химики и биологи во всем мире. – Но оружие против рака они все равно создают мощное.
И Глаша сразу представляла эту самую волшебную пулю, которая летит из его рук и убивает рак. Очень все-таки ему подходило то, что на его заводе выпускались не какие-нибудь безликие железобетонные конструкции, а именно лекарства. Хотя пусть бы и конструкции – это не имело для нее главного значения.
Конечно, какие-то приметы его жизни пугали Глашу. Однажды Лазарь ее обнял – это было летом, он приехал в Москву в разгар ее сессии и сразу после экзамена увез ее в «Метрополь», где снял номер, – и она почувствовала во внутреннем кармане его пиджака что-то тяжелое, и оказалось, что это пистолет. А когда она в тот день мимоходом обмолвилась: то-то и то-то, мол, будет как раз когда мы с тобой из Швейцарии вернемся и во Пскове увидимся, – он нахмурился и сказал:
– Лучше нам во Пскове не видеться.
Она хотела было спросить почему, но сразу же поняла, что это связано с теми самыми делами человеческими, в которые он сейчас погружен, и с этими же делами связан пистолет, и, конечно, ему трудно будет заниматься этими своими делами, если она будет рядом и он вынужден будет волноваться за нее.
Про пистолет она все же спросила тогда:
– Ты из него не стрелял?
И сама поняла, что вопрос прозвучал глупо: оружие ведь предназначено как раз для того, чтобы из него стрелять… Но Лазарь прямо посмотрел в ее испуганные глаза и ответил:
– Не стрелял. И не собираюсь. Я не убийца, Глашенька, поверь.
И она поверила. Как она могла ему не поверить?
Они уехали в Швейцарию, и время, как всегда это бывало, когда они вдвоем вырывались из обыкновенного мира в необыкновенный, то есть принадлежащий им двоим, – полетело как в сказке.
Или не в сказке, а в книге про алые паруса – Лазарь не зря вспомнил о них тогда, в Крыму. С тех самых пор он, как Глаша однажды ему сказала, повсюду, где возможно и невозможно, отыскивал километры шелка, чтобы представать перед нею на палубе романтического галиота под небывалыми алыми всполохами.
Он тогда усмехнулся ее словам и заметил, что Глаша мыслит выдуманными идеями, но для такой книжной девочки, как она, это вполне естественно.
И так вот прошли годы ее учебы.
Как ни странно, Глаша окончила университет с красным дипломом. Это в самом деле было странно, потому что главными вехами ее жизни были не зачеты и экзамены, а встречи с Лазарем. А может, ничего странного в этом как раз и не было и учеба давалась ей легко именно потому, что система ценностей у нее благодаря Лазарю сложилась такая, которая не позволяла ей сходить с ума перед сессией и терять голову на экзаменах.
Как бы там ни было, а руководитель ее диплома профессор Васильчиков предложил ей поступать в аспирантуру.
– У меня нет сомнений в том, что вы поступите, – сказал он при этом. – Как и в том, что если вы продолжите заниматься живописью Возрождения, то диссертация у вас получится блестящая и перспективы перед вами откроются заманчивые.
