отрезана от мира, от жизни, от возможности утолить эту тягу. Да что там, оба они были отрезаны от этого, оторваны. Друг от друга оторваны – разве мало? И обоих сотрясала теперь одна и та же сила – входила в них страстью, из них выходила криком.
И оба они замерли наконец, сплетаясь, содрогаясь – молча, потому что уже и крика им не хватало.
Глава 10
– Ну, разденься теперь.
– Да. Прости. Совсем я что-то… Человеческий облик потерял.
– Не потерял. Но разденься. Или не хочешь?
– Хочу, милая.
– А я тебя сама раздену. Можно?
– Можно.
Да, все его черты стали жестче, резче – не только лица, но и тела. Глаша раздевала его и сразу же целовала открывающиеся ей плечи, руки, ноги… Он вздрагивал под ее поцелуями, дыхание его сбивалось. Когда она прикоснулась губами к его животу, Лазарь удержал ее.
– Подожди, – сказал он. – Подожди, подожди. Дай на тебя посмотреть. А то снова меня снесет, тебя и разглядеть не успею.
Глаша засмеялась. Очень смешно он объяснил, что с ним было и что может быть снова.
Она перестала целовать его живот и села с ним рядом. Он лежал перед нею, такой большой, такой прекрасный. Голое его тело казалось ей ослепительным. Она даже глаза прикрыла на секунду, но тут же открыла снова: жалко было не видеть его, хоть бы и секунду.
– Ну так смотри, – сказала Глаша. – Вот я.
– Ну так разденься, – потребовал он.
– А так неинтересно?
– Всяк интересно.
Не дожидаясь, пока она разденется, он сам стал раздевать ее – все снимал, что разорвать не успел. Когда Глаша чувствовала, что его руки прикасаются не к одежде ее, а прямо к телу, то ей хотелось, чтобы они к ее телу примерзли. Но это было невозможно: обоим было жарко, какое уж тут примерзнуть!
Наконец они оба от всего лишнего избавились – одежда лежала на полу.
Глаша легла рядом с Лазарем, положила голову ему на плечо. Он согнул руку, коснулся ее волос. Они полежали минуту молча, слушая друг друга. Они много говорили друг другу вот так, без слов.
– Я ведь думал, мертвый уже, – сказал он.
– Ну что ты!..
– Думал, Глашенька, думал. Уверен был.
– Прости меня.
– А ты всякие глупости брось. Что ты себе выдумала? Жизнь мою она разрушила… Глаша! – Лазарь порывисто сел. Волнение его было таким сильным, что она испугалась. Но он не заметил ее испуга. – Глаша! – повторил он. – Я ведь, когда ты ушла… Как я себя возненавидел, если б ты знала! Всего себя как есть увидел, всю свою жизнь. Что ж я делаю? – подумал. Что со своей жизнью сотворил? Про твою мне подумать было страшно, но и со своей, со своей?! От нерешительности, от страха, может, да что теперь разбираться, поздно теперь!
– Ты – нерешительный? Лазарь, да что же ты говоришь! – воскликнула она.
– Что есть, то и говорю. Дело поставить, врага в бараний рог согнуть – не та это решимость! А вот та, чтобы жизнь свою повернуть, как сердце просит… Ее-то мне природа и не отплеснула. И зря я себе оправданий искал. Время прошло – кончились оправдания. Я все сыном прикрывался, а сын вырос, и я ему стал не нужен. Раздражаю только – учись, учись, талант свой в землю не зарывай! А он плевать на меня хотел, и чего я лезу ему указывать, когда сам свою душу в дерьмо превратил? Он же это чувствует, видит, и правильно, что ему на меня плевать, ничего я другого и не заслуживаю, и что знать он меня не хочет, тоже правильно!
– Он хочет, – робко вставила Глаша.
Лазарь не услышал. Он был взволнован так, что и себя не слышал, наверное. Она никогда его таким не видела.
– Вот, Глаша, тебе интересно будет, – сказал он. Она увидела, что он старается говорить спокойнее, хоть не сбивчиво бы, что ли. – Мама однажды к урокам готовилась и стихи мне прочитала. Она любила, чтобы я рядом сидел, когда она к литературе готовится, – всегда мне что-нибудь зачитывала и спрашивала, понятно это или нет. И вот читает она мне из Тютчева: «Счастлив тот, кто точку Архимеда сумел найти в себе самом». Я – не сумел. В этом все и дело. А вовне ее искать бессмысленно – нет ее там. Если в себе не найдешь точку опоры, то и мир не перевернешь. И что ты меня бросила, и что счастье мне заказано – правильно. Не сумел!
Глаша взяла его руки в свои. Несколько секунд она чувствовала, что руки его дрожат. Потом они стали успокаиваться в ее руках. Дрожь унялась.
– Ну вот, – сказала она. – Вот так и посиди, и подумай. Это все неправда, что ты сказал.
– Это не я сказал. – Он опустил голову ей на руки. Снова поднял, взглянул на нее. Улыбнулся. – Это Тютчев.
– Тютчев сказал, что ты счастливый, – убежденно сказала Глаша.
– Разве?
– Точно. В тебе точек разных – как в Млечном Пути звезд. То есть астероидов. Да! – Она представила Млечный Путь, и ей это очень понравилось. – Ты и есть Млечный Путь. Очень в тебе всего много. Нужна тебе точка опоры? Она в тебе есть. Прислушаешься, присмотришься – и сам почувствуешь, и найдешь.
– Глаша…
– Скажи – кроха моя родная? – жалобно попросила она. – Я все жду, жду…
– Кроха моя родная. – Он прижал ее к себе и тихо проговорил: – За одно твое слово жизнь отдать не жалко.
– Не надо жизнь за слово. – Она высвободилась, улыбнулась, покачала головой. – Ты мне живой очень даже нравишься.
– Если б ты знала, как мне этого не хватало! Твоего ума, твоей серьезности… Любви твоей. – Лазарь смотрел на нее, любуясь, и ей казалось, что он держит ее на ладони и что она преображается на его ладони совершенно, сверкать начинает, как бриллиант. – Может, я и им не проиграл бы, если б… Все, Глашенька, все! – Конечно, он заметил, как тень пробежала по ее лицу. – Твоей вины тут и близко нет. Сам дурак.
Глаша засмеялась.
– Сам, сам, – кивнул Лазарь.
– Ты объясни мне все же, что с тобой случилось, – попросила она. – Насколько я смогу понять.
– Да все ты сможешь понять. – Он махнул рукой. Она почувствовала, как счастье ударило ее в сердце от взмаха его руки. – Ничего в этом хитрого нету. Концерн у меня был мощный, стало мне тесно, пора было на новый уровень выходить. А на новом уровне я становился слишком серьезным игроком, таких власть наша теперешняя не любит. То есть дело не в том, что серьезным становился, а что самостоятельным, этого не любит. Она монополист, остальные – шавки на подхвате и все места ей вылизывают, вот ее схема. – Глаша видела, что он увлекся: глаза заблестели. И это был не тот горестный блеск, который пугал ее и мучил, а жесткий, яркий блеск его ума, его силы, его таланта. – Ну и стали искать, на чем меня заломать. Эта схема у них тоже отработана: налоги, производственные нарушения, мошенничество в особо крупных размерах. С налогами обломались, с производством тоже, ну а на то, чтобы в мошенничестве меня обвинить, шавку как раз и нашли. Даже материального ущерба доказать не смогли! – Он сердито крутнул головой. – Материального ущерба нет, а срок за мошенничество есть – это как?
– Мне этого не понять, – вздохнула Глаша.
– По справедливости или хотя бы по здравому смыслу этого никому не понять. Владилен Николаевич
