покраснеть брата.
Киря, отъявленный сорвиголова, почему-то робел перед старшим братом и признавал его авторитет четвероклассника.
Он помялся от неожиданного смущения, крепче сжал комок снега и с отчаяния швырнул им в пролетавшую мимо ворону.
Ворона каркнула и исчезла вдали.
Мальчики подошли к зданию гимназии. Разговор о Васе прекратился сам собою. Зато почти такой же разговор на однородную тему еще продолжался между двумя маленькими епархиалками.
— Какой милый этот Вася. Настоящий милый и хороший мальчик. Ти-хонь-кий! — говорила Люба, стараясь своими маленькими ножонками поспеть за старшей сестрой.
— Вот уж ровно не нахожу ничего в нем милого, — фыркнула Маня. — Тихенький потому только, что пока себя показать еще не успел. Все они тихони с первого взгляда. Погоди, узнаешь его еще. Хуже Кирьки нашего будет. Препротивный мальчишка, по-видимому.
— Почему же все-таки противный? — не унималась Люба.
— Да уж потому, что тетка из-за одного его появления в доме нас урезывать станет. Кире в карандаше отказала, мне в учебнике. Еще не то будет. Пожалуй, если во всем другом экономию напустить, очень это все приятно будет, нечего сказать!
— А по-моему, почему бы и не потесниться немножко ради другого. Ведь мы сироты, и он сирота. Он бедненький! Мне его жалко, Маничка: как ему, должно быть, тяжело без матери!
— Ах, только не реви ты, пожалуйста, и без тебя тошно. Математик не велел без учебника носа в класс показывать, а откуда его взять-то! — досадливо повела плечами Маня, бросив косой взгляд на сестру, большие серые глаза которой действительно наполнились в эту минуту слезами. Любу, ангельски добрую и отзывчивую, мало кто понимал из старших детей. Это была какая-то исключительно нежная натура, забывавшая всю себя ради других. Она была любимицей отца Паисия, который за всю свою долголетнюю жизнь сделал столько добра, принес столько незаметных по виду, но крупных услуг людям, что вся слобода и ее окрестности знали и любили «доброго батюшку» как родного отца.
Бескорыстие и великодушие отца Паисия вошло у слобожан даже в поговорку.
— Добр, как батюшка, отец Паисий! — говорили они. И правда, он помогал беднякам направо и налево и, стесненный сам большою семьею, делал все, что было в его силах, ради блага других людей. Оттого семья батюшки жила более нежели скромно, исключительно на маленькое жалованье главы семейства, потому что за исполнение церковных треб отец Паисий ничего не брал с бедных прихожан.
После смерти жены, умершей вскоре после рожденья Леши, отец Паисий пригласил в дом ее сестру, свояченицу Лукерью Демьяновну, воспитывать его семерых ребятишек и вести его несложное вдовье хозяйство. Свояченица Лукерья Демьяновна сразу энергично принялась за возложенное на нее поручение. Незлая от природы, но мелочная, придирчивая и раздражительно-сварливая, она не могла дать особого удовольствия своим присутствием в семье. Но это была единственная близкая родственница, наблюдению которой отец Паисий мог смело поручить свое многочисленное потомство.
На следующее утро хоронили Федосьевну. Падал мокрый снег. Назойливо пел в уши ветер. С неприятным карканьем метались по кладбищу голодные вороны. Печально звучал заунывный голос отца Паисия, выводивший совместно со старым псаломщиком «Вечную память». Наконец, слобожане — соседи покойной — опустили убогий гроб-ящик в могилу, закопали яму и водрузили над насыпью убогий, самодельный крест. Вася, не проронивший за все время отпеванья и похорон ни единой слезинки, теперь бросился ничком на дорогую могилу и замер у подножия креста.
Из уважения к чужому горю отец Паисий отошел в сторону и терпеливо ждал минуты, когда опомнится мальчик. Ушел старенький псаломщик, ушли слободские соседи и соседки покойницы, пришедшие отдать ей последний долг, а Вася все лежал и лежал с отчаянием в душе, с целым хаосом в голове безотрадных тяжелых мыслей. Только худенькое тело его вздрагивало конвульсивно да беспокойно двигались руки, словно гладившие и ласкавшие насыпь дорогой могилы.
Тихо приблизился к мальчику отец Паисий.
— Встань, Васюта, пойдем домой, грешно так отчаиваться, мальчуган. Господь дал, господь и взял, покоряться надо его святой воле, — и, осторожно, но энергично взяв за руку мальчика, добрый священник повел его с кладбища.
Вася послушно следовал за ним, а вместе за мальчиком последовали и его беспросветные мысли и безграничное отчаяние и печаль.
Глава третья
Тусклое, студеное, январское утро. Едкий и сырой туман повис над слободой и окутал своей серой непроницаемой пеленой и слободские улицы-переулки и бродившие по ним фигуры людей. Было шесть часов утра, и бледный зимний рассвет слабо боролся с туманом.
В домике священника едва начиналась жизнь. Софка только что поставила самовар на кухне и собиралась идти на рынок. Заплетая свою жиденькую, похожую на крысиный хвостик косичку, она пугливо поглядывала в окно.
— То есть и погодка же нонече! — вздыхала Софка. — И как то есть в таку туманину на рынок идтить? Васенку попросить, што ли? Лукерья-то Демьяновна не узнает, кто был. Сама она вчерась сказывала, что не пойдет нонче. Ноги у нее болят чего-то перед погодой. Васинька, а Васинька, — крикнула в сени Софка, — сходи, што ль, на рынок за меня, мил человек! А?
— Хорошо, схожу! — послышался из темноты сеней голос Васи, и сам он появился вскоре на порог кухни с пальцами, вымазанными ваксой, и с сапожными щетками под мышкой. В запачканных пальцах он умудрился нести семь пар детских сапог, высокие сапоги батюшки и широкие комнатные шлепанцы Лукерьи Демьяновны. Все это было тщательно начищено и блестело как зеркало при свете кухонной лампы.
— Ишь ты, как расстарался! — не могла не восхититься его искусной работой Софка.
— А у Кири-то подошва отскочила, — у меня есть дратва да игла башмачная, вот я и починю, — произнес, сам с собою разговаривая, Вася и полез в дальний угол кухни, где стоял его убогий сундучок, за необходимым для починки башмака материалом.
— Стало быть, на рынок пойдешь? — еще раз осведомилась Софка, пока мальчик ковырял иглою в Кирином сапоге.
— Если надо, пойду, — отозвался Вася. Несколькими минутами позже он бежал уже быстро, вприпрыжку по направлению слободской площади, куда аккуратно каждое утро привозили окрестные крестьяне на продажу все необходимое для бедных обитателей слободы.
К семи часам Вася был уже дома с запасом хлеба, мяса, муки и картофеля. Теперь надо было будить Митю и Кирю. Это была настоящая мука, самая неприятная обязанность, которую возложила Лукерья Демьяновна на плечи покладистого, покорного мальчика.
Митинька на все уговоры и напоминания о том, что уже время вставать, только мычал и беспомощно мотал головою. Зато Киря бранился и работал кулаками каждый раз, что Вася делал попытку приподнять его голову с подушки или потрясти за плечо.
Ах, это было такое наказание, такая мука для Васи!
— Дурак! Отстань от меня, не то сапогом хвачу! Убирайся! Убирайся, покуда цел! — неистовствовал спросонок Киря. И только при помощи энергичного окрика Лукерьи Демьяновны, поспешавшей на эту сцену, удавалось разбудить и поднять неистовствовавшего гимназиста. Отсюда Вася, по приказанию хозяйки, отправлялся одевать Лешу. Впрочем, это была самая приятная для него изо всех других обязанность.
