— Завтра «четырехугольником» решим, что с тобой...
Это он может. Начальник цеха Канашенко в щекотливых случаях всегда прибегал к «четырехугольнику». С одной стороны, соблюден принцип коллегиальности, а с него лично снимается часть ответственности. С другой стороны, он умел влиять на «треугольник» — партсекретаря, комсорга и предцехкома — нужным для дела образом. Не вынося вопрос на широкое обсуждение — «нужно ли разжигать страсти?» — администрация вкупе с общественностью тихо находили выход из создавшегося положения.
Это отец может. И придется завтра слушать хрестоматийно правильные слова, вопросы: «Как думаешь в дальнейшем, Валерий? Даешь ли твердое обещание, Валерий?» Отец будет только подавать реплики, комсорг молчать, а партсекретарь и председатель цехкома поучать. Пока Валерию не надоест все это и он не отмахнется: «Больше не повторится».
Утром Валерий явился на смену. Избегая всяческих контактов с парнями, быстренько переоделся, шмыгнул к рабочему месту. В конце пролета доигрывали партию в «козла» — одни приходят «забить разок» за полчаса до смены, иные и за час. Из раздевалки все шел и шел народ, растекался по своим местам. Кое- кто из парней, понизив голос, спрашивал:
— Ты чего вчера-то?
— Да так, ерунда получилась.
Он чувствовал, что многие в цехе знают о его «ерунде», поглядывают как-то эдак... Откуда стало известно? Или только кажется? Нет, знают кое-что. Ну ясно, не молчали те, которые задержали их ночью. Сутки прошли, слухи разошлись.
Валерии наставник, «шеф», слесарь седьмого разряда Вавилов выкладывал из верстачного ящика инструмент, осматривал.
— Здрасте, Геннадий Иваныч!
— Здравствуй.
Вавилов повертел сломанный гаечный ключ, глянул на часы. Сейчас он скажет: «Пойди в инструменталку, замени. Инструмент должен быть всегда исправным».
Но Вавилов сказал:
— Пойди к начальнику участка, попроси, чтобы тебя перевели от меня к кому-нибудь другому.
В груди у Валерия дрогнуло.
— Почему, Геннадий Иваныч?
— Сосед мой Виктор Алексеев вас задерживал тогда ночью. Этот парень врать не станет. А у меня, между прочим, у самого дочь подрастает.
— Нас же отпустили, Геннадий Иваныч!
— Отпустили — их дело. Но не могу я каждый день на тебя смотреть, работать с тобой. Мне противно. Привык я, что рядом рабочий человек, а не ночной насильник. Товарищ, а не трусливый подлец из ресторана. Ты не обижайся, я вообще говорю. Так пойди к начальнику участка, вон он как раз у себя в будке.
— Геннадий Иваныч, честное слово, я уже осознал...
— Иначе, худо тебе? Но мне-то за что терпеть тебя рядом?
И Валерий потащился к начальнику участка. Его прямо-таки тошнило от собственного ничтожества. Ничего хорошего от сегодняшнего дня он и не ожидал, конечно. Вавиловского мнения боялся больше, чем всего «четырехугольника». Вавилов не просто первоклассный слесарь, он — правильный человек, вот в чем дело-то. Никогда не «воспитывает». Может, потому его и уважают, что не «воспитывает» никого. Вавилов просто терпеть не может мерзостей, от кого бы они ни исходили. В цехе немало таких, кто что угодно стерпит, если самого его некасаемо, еще и поржет, похохмит. Вот к такому, наверное, и сунут теперь Валерия, и все обойдется. Все обойдется, кроме одного: Вавилова он и уважал-то именно за нетерпимость к пакостям, за справедливость.
Начальник участка ничего не знал о ЧП с Канашенко-младшим, потому недоуменно заволновался. И побежал к Вавилову. О чем там они говорили, Валерий не слышал. Он сперва торчал неприкаянно возле будки начальника участка, потом укрылся за бездействующим электрокаром. Он тоскливо смотрел из-за электрокара, как начальник участка убеждал Геннадия Ивановича, и не убедил, и побежал к лестнице на второй этаж, к начальнику цеха. Вскоре в кабинет начальника цеха попросили и самого Вавилова — уговаривать.
Валерий никогда еще так не мучился. Ну что он такое в цехе после того, как отверг его Геннадий Иванович? А если Вавилова уговорят и оставит он Валерия при себе, как же с ним работать — в постоянном стыде? Одно осталось — уволиться. Но с легкой руки того же Вавилова нравилось Валерию слесарное дело, ладилось, шло. Сам Геннадий Иваныч одобрял. Не то что молочный завод с их ящиками. Или пожарная команда... Уж лучше бы не отпускали из милиции, судили, наказывали, чем презрение Геннадия Иваныча!
Начальник цеха Канашенко чувствовал себя неловко.
— Геннадий Иваныч, поймите меня правильно, не за сына прошу... Молодой рабочий, ваш ученик, оступился. И разве не ваш долг, долг советского человека, помочь молодому рабочему встать на правильный путь?
Вавилов ответил:
— Когда работу «запорол» сам начальник цеха, тут уж слесарь вряд ли исправит. Пусть попробует какой-нибудь другой советский человек. Заберите парня от меня. Мне хочется его ударить. А советский человек почему-то не имеет права бить подлеца.
— Но, Геннадий Иванович, в чем-то здесь и ваша недоработка наставника. — Канашенко-старшему очень хотелось поделиться с кем-нибудь «коллегиально» собственной виной.
— Может, и есть. Тем более заберите его от меня.
Начальник цеха развел руками, как бы предоставляя этим жестом высказаться остальным «углам» «четырехугольника». И его эстафету принял председатель цехкома:
— Так нельзя, Вавилов. Все мы являемся наставниками молодежи. Тем более вы пользуетесь известным авторитетом, к вашему мнению прислушиваются...
— Вот и прислушайтесь.
Теперь предцехкома развел руками. Заговорил партсекретарь:
— Минуточку, минуточку, Геннадий Иванович! Вспомните, когда ваш ученик попал в вытрезвитель, так вы чуть ли не в защиту его кинулись, несмотря на то, что он, работник без году неделя, подвел цех. Некоторые товарищи справедливо высказывались, что его следует перевести в наказание на хозяйственные работы. Вы были против. Так почему сейчас вы столь бескомпромиссны?
— Тогда я настаивал, чтобы в хозбригаду перевели подкранового Валиулина, он готов пить с кем попало, с подростками, учениками. Валиулин спаивал и моего ученика, но вы не решились его наказать. Почему? Потому что вместо одного нарушения в цехе было бы два. Пили они вместе, но Валиулин живет близко, он добрался до дому и там устроил скандал. Парнишка же уснул на улице. Почему же вы не захотели наказать скандалиста Валиулина, спаивающего молодежь, хотя его вина тяжелее? И справедливо ли было наказать одного Валерия? Вот почему я промолчал, когда вы, Федор Макарович, замяли эту историю. Кстати, я что-то не помню, чтобы Валерия хотели перевести на хозработы. «Четырехугольник» молчал. И Вавилов спросил:
— Можно мне идти?
— Геннадий Иванович, — сделал еще попытку начальник цеха. — Повторяю, меня волнует судьба молодого рабочего. Надо понять его, надо протянуть руку помощи...
— Вы сами на собрании говорили о непримиримости к преступлению, а дошло до дела — и взываете о руке помощи? Почему такая полярность между призывом и действием?
Начальник цеха махнул вяло:
— Идите, товарищ Вавилов.
Электрокар стоял тут давно и безнадежно ожидал ремонта. Электрокар стоял в сторонке и как будто сам стыдился своей беспомощности, запыленный, несчастный. Валерий плакать не собирался — еще чего не хватало! Но похилившийся контур электрокара терял очертания, колебался влажно.
