возвратился в деревню и, увидев ее нищету, разорение, голод, ушел в Архангельск на лесопильный завод, а затем в торговый флот. Он остроглаз, сметлив, похож на подвижную птицу, которую ветром носит из стороны в сторону, и не может она опуститься, выбрать место для гнездования.
Бывало, в Архангельске какого оратора послушает на митинге, за тем и готов шагать. Потому что сызмальства против власти, от которой он, крестьянский сын, кроме притеснения и обид, ничего не видел. Сейчас свой брат, кочегар Василий Захаров, за каких-то большевиков, Иван Сергунчиков с ним. Большевики всю землю меж крестьянами делят! Это главное.
— И вам бы так, — советует Сергунчиков Яо Шэну, которого на пароходе для простоты зовут Яковом. — Беляков скоро выгоним, и жизнь пойдет другая.
— О-о, совсем хоросо, — улыбается Яков. Он понимал по-русски, знал много слов, но все шипящие буквы заменял одной «с» или пропускал их, отчего не всякий мог его понять. — Только касдый помесик имеет головарес. Много винтовок надо. Война надо. Земля крестьянам дасе осень хоросо.
Беседуя о земле, о житье-бытье, кочегары добивали свою вахту. И Захаров в разговор бросит слово- другое, но мысли его не здесь. Зудят они, не дают покоя.
Выход «Соловья Будимировича» в дальний рейс произошел втайне. Команда лишь подозревала о нем. В Архангельске нужда в угле почти такая же, что и в хлебе. На учете каждый килограмм. Его собирали со старых, бездействующих пароходов, выпрашивали у иностранных моряков. А на «Соловья Будимировича» погрузили более трехсот тонн. Узнали свой маршрут только в море: на Индигу, а затем — в Мурманск.
У Захарова сомнение: только ли до Мурманска? А не дальше — в Норвегию или Англию? Не объявят ли об этом в пути, когда о возврате нечего будет и думать?
Мурманск в таком же положении, как и Архангельск. И к нему Красная Армия подступает, а беляки бегут. Что за резон Северному правительству разгружать там пароход, в трюмах которого товары из портовых складов? Скорее всего в Мурманске к ним добавят еще и — за рубеж! Экипажу расчет, а пароход с товарами на сотни тысяч рублей — офицерству.
В Англию!.. Возврата не будет. Вот почему маршрут из Архангельска был окружен тайной. Пароход уводят средь белого дня, при стечении всего честного народа, воруют у России!
Жаром обдало Захарова, будто дверца топки вдруг открылась. Что-то нужно делать! Но что? С одной стороны — матросы, не особенно понимающие друг друга, со всех концов России народ, да и не только России — шесть национальностей, а с другой — вооруженные офицеры и флотские командиры.
Как дать в Архангельск весточку? Как сообщить о тайных планах белых, о маршруте «Соловья Будимировича»? Одна ниточка — радиотелеграф. Только как подберешься к нему? Без разрешения капитана и слова не передать. Как столковаться? Телеграфист — судовой аристократ, с кочегарами не знается.
От таких мыслей голова как перегретый котел.
— Слушайте, кочегары, — у Захарова блеснули белки глаз, как два белых камешка, обкатанные прибоем. — В Англию нас угоняют.
— Англию? — безразлично переспросил Яков, не зная, где такая страна. Англичан знал. Полно их было в Архангельске, а осенью прошлого года сразу все исчезли.
— Скажешь такое, — встрепенулся Сергунчиков, красные блики из топки скользнули по его лицу. — Что там делать? Без нашего согласия не имеют никаких таких правов. Чо мне Англия?
— Соображай. Белякам, как ни крути, со всех сторон гибель. Вот и бегут к благодетелям, — убеждая Сергунчикова, Захаров и сам укреплялся в своем предположении.
А тот изумляется:
— Эвона какие дела!
Яков молча слушал, взгляд метался от Захарова к Сергунчикову, который распалялся:
— Ух ты, чего замыслили! В Мурманске на железку и — домой.
— Если отпустят. — У Захарова дернулись кверху брови. — Только и пароход наш, российский. Бросать никак нельзя.
— Тогда благородиев за борт и на обратный курс, — подавшись всем телом, заговорщицки подмигнул Сергунчиков, глаза его возбужденно засверкали.
— Нас-то сколько? Раз-два, ты да я, да вот Яков. А как остальные? — не отверг предложение Захаров, а только усомнился. — Может, согласны они?
— Ни в жизнь!
— За других не ручайся. Первое дело — весточку дать в Архангельск. Второе — всем обрисовать, к чему дело идет. А потом, если все согласны, сообща и решать.
— Как бы поздно не было, — беспокоится Сергунчиков.
— А ты гляди, в торопелях все загубишь.
Так ничего не решив, только растревожив души, передали вахту, пошли в кубрик, поели каши и завалились на койки.
На пароходе необычная, настороженная тишина. Ни шагов, ни голосов. Казалось, все оставили пароход, забыв о кочегарах.
«Соловей Будимирович» не двигался среди мозаичного поля из льда и воды. Стекла иллюминаторов залепило снегом, словно хлебным мякишем. Но это никого не волновало.
Спокойствие и уверенность капитана Рекстина по каким-то невидимым каналам передавались всей команде. И Захарова волновал не ледовый плен, а иное: как проверить свою догадку о рейсе за рубеж? Где правда, у кого? Из команды ее мог знать только капитан, из пассажиров — только офицеры. Как к ним подступиться? Ломал голову: Лисовский? Лишь с ним сталкивала судьба. Только не дурак он, не выдаст замыслов. И ради чего? Поговорить со стюардом, обслуживающим кают-компанию? Ему стоит фразу услышать за обеденным столом, слово, чтобы понять, что к чему. Стюарды многое знают.
В кают-компании стюард Сторжевский. Немолодой, грузноватый человек с пышными красивыми усами. В свободное время он, в черном пальто с бобриковым воротником и в черном котелке, похож если не на премьер-министра, то на одного из первейших чиновников при это высокой особе. А в рабочее — в белой полотняной куртке — так сгибается перед клиентами, словно у него нет позвоночника, а услужить для него высшее счастье. В этом его особое мастерство.
На пароходе существовала своя иерархическая лестница. Кочегары — черные духи, в самом низу, палубная команда — рогали, повыше, а стюарды, телеграфисты, рулевые и вовсе у самого верха. И неудивительно, что Захаров, зная Сторжевского в лицо, ни разу с ним не разговаривал.
Сторжевский встретил Захарова неприветливо.
— Что нужно?
— Ничего особенного, — ответил Захаров. — Вы обслуживаете офицеров. Не слыхали между ними, куда после Мурманска идем?
— Это что же? Ян Сторжевский должен передавать разговоры в кают-компании? За кого вы меня принимаете? Как вы смеете! — Волосы торчком, глаза круглые, подбородок пикой вперед.
Над койкой Сторжевского несколько картинок, укрепленных блестящими кнопками. Виды Варшавы и остроконечные крыши католических храмов — отражение того, что дорого Сторжевскому. Но если офицеры вместе с капитаном задумали уйти от Мурманска на запад, не близок будет путь в родную Польшу. Все, что накоплено за нелегкую службу на Севере, будет утрачено в этом пути. Неужели не понимает он этого?
Похоже. Оскорбленный тем, что какие-то кочегары хотят какие-то сведения, Сторжевский не может оценить значения и смысла этих сведений. Ему кровь ударила в голову, и уяснить, что от него хотят, он уже не может.
— Нас угоняют за границу, — втолковывает Захаров. — В Норвегию или Англию.
— Меня не интересует. Я честный человек и честно несу свою службу, зарабатываю хлеб, господа заговорщики.
Гонора у него больше, чем здравого смысла. Раздосадованный и обиженный Захаров из каюты вылетел словно от подзатыльника. Лишь дверью грохнул в сердцах. Попробуй с таким кашу сварить!
Коридор пуст, как тоннель, уводящий на другую сторону горы. Оттуда доносятся глухие голоса, скрип каких-то пароходных сочленений. Неуютно, тревожно здесь.
Все на верхней палубе, вот-вот появятся огни «Козьмы Минина». И Лисовский там, со всеми? А быть
