Вы можете спросить, зачем я все это в таких подробностях вспоминаю? Затем, что знаю теперь: неспроста все это отец затеял.
Ружье отец у меня сразу отнял, велел мне ложиться спать, а сам, как он сказал, ушел на волков.
Вернулся отец ранним утром. Не слезая с коня, велел мне и Ширин быстрее собрать наши пожитки. Мы поспешно отправились в дорогу. Сердце мое сжалось, на душу легла печаль. Она уже никогда меня с того дня не покидала.
Отец был мрачен. Он ехал рысью, держа перед собой Ширин, и оглянулся только однажды, когда я остановился, чтобы подтянуть подпругу.
— Быстрее! — крикнул он.
И я заметил, что в глазах у него боль и ужас. Он торопился так, будто мы уходили от погони, и ощущение это крепло, потому что мы хоронились от людских глаз, прятались днем в каких-то полуразваленных кибитках, в заброшенных мечетях на степных кладбищах. А ехали только ночами.
Не радость, рожденная мыслью о путешествии, а непреходящая тревога уже владела мною.
Какие-то люди изредка выходили нам навстречу. Они низко кланялись моему отцу, бережно прикасались губами к полам его обтрепавшегося халата. Они снабжали нас съестным, овсом для коней. И снова ехали мы степью. Отец угадывал путь по звездам. Один он знал, куда мы движемся. Но я уже понял, что едем мы на юг, к границе.
Наверное, через месяц после бегства из Абата мы достигли гор. То были голые возвышенности. Ни птицы не было видно в голубом безбрежном небе, ни единого живого существа на земле.
Отец высунулся из пещеры, в которой мы ночевали, встал на колени и долго вглядывался в затянутую маревом даль.
— Боже мой! — пробормотал он растерянно. — Разве эти вершины похожи на три горба?
Я тоже напряг зрение. И увидел на юге высокий горный хребет, упирающийся острыми вершинами в небо.
— Посидите здесь, — сказал отец. — И не смейте выходить, заблудитесь.
Он всегда разговаривал со мной так, будто мне не двадцатый год, а много меньше. Может, оттого в ту пору я сам считал себя мальчиком. Да и выглядел я подростком — малорослый, худой.
Когда отец ушел, я вспомнил о наших конях. Вопреки запрету я спустился шагов на сто вниз и там увидел их. Они, так верно служившие нам, были безжалостно зарезаны. Конские трупы были засыпаны песком, чтобы их не было видно издали. Впервые в моем сердце шевельнулась откровенная неприязнь к отцу. Он, конечно, убил коней затем, чтобы они не выдали нас своим ржанием. Жалость к погубленным животным, а может, все, что произошло с нами в последнее время, заставило меня едва не заплакать.
Не скоро пришел я в себя. Вернулся в пещеру, где меня терпеливо ждала, забившись в угол, Ширин. Я накормил и напоил ее, поел сам, а отца все не было. И тут кощунственная мысль пронзила мой мозг: лучше бы он не приходил вовсе! Тогда бы мы с Ширин вернулись домой. Никакая Мекка, никакая Медина не нужны нам. Что мы там не видели? Стоит ли ради Мекки переносить страдания, подобные тем, какие мы испытали в пути? Однако смутно почувствовал я, что самое страшное еще впереди.
Мы ждали долго, а он все не возвращался. День стал клониться к вечеру. Ослепительное солнце укатилось за горы, и сразу, словно большая черная туча, нас накрыла густая темень. Она легла на горы холодным одеялом. Ширин плотно прижалась ко мне. Маленькое ее тело дрожало как в лихорадке, а сердце громко стучало. Я утешал сестренку, понимая, что обязан быть в ее глазах сильным, спокойным.
— Куда ушел отец? Когда он вернется? — в который раз спрашивала меня Ширин.
— Придет, — отвечал я. — Ты не одна, я же с тобой.
— Да, — соглашалась она. — С тобой, Навруз, мне ничего не страшно.
Два темных силуэта показались вблизи. Я сперва обрадовался, но тут же испугался: почему двое?
— Навруз, Ширин? — послышался приглушенный голос.
У меня отлегло от сердца.
— Папа! — закричала Ширин.
— Тише, дочь моя, тише! — отец обнял Ширин, зашептал ей на ухо, желая успокоить.
Я же вперил взор в кряжистого, высокого человека, которого привел с собой отец. Человек тот был в чалме; из-под нее сверкали огромные черные глаза.
Отец отпустил Ширин и, обратившись к громадному человеку, произнес с заискивающим оттенком в голосе:
— Надо бы подкрепиться малость. Иначе нам на трехгорбую вершину не взобраться.
— Мне все равно, — мрачно ответил горец. — Я за ночь шесть раз кряду взберусь на эту вершину и спущусь вниз. Хватило бы сил у вас. Впрочем... Что там у вас припасено?
— Рис с маслом, мясо жареное, лепешки на молоке, — поспешно перечислил отец.
Пищей нас снабдили на последней стоянке верные отцу люди.
— Давай лепешку и кусок мяса, — сказал верзила.
Сел на камень, протянул ладонь с корявыми пальцами.
Мы торопливо перекусили и поднялись.
— Бери хурджун со съестным да мешок, — грубо распорядился хозяин горных троп.
Он был первым, кто не стеснялся в обращении с отцом. Но отца это, кажется, ничуть не задело.
— Все сделаю, как вы велите, — заверил он.
— Держись, когда начнем перебираться, за меня, а конец своего кушака привяжи к поясу сына, — продолжал наставлять верзила. — Девочку я взвалю себе на спину. — Он пояснил: — Ночью с этой тропы разве только шайтан не свалится. Да еще — я! — Он захохотал, по-свойски ткнул отца в бок. — Может, оставишь в пещере мешочек, который висит у тебя на поясе? А? Все легче идти будет.
— Нет, — с чрезмерной поспешностью возразил отец и положил руку на свой заветный мешочек. — Нельзя его оставлять, в нем святые дары для мусульманских угодников в Мекке. Никак нельзя.
— А чем я не угодник аллаху? — с тем же неприятным хохотом спросил горец.
— Мы же договорились, — опустив глаза, сказал отец. — Я вас не обижу.
— Ладно! — великодушно произнес верзила. — Некогда болтать. В путь!
Он шел впереди, и я поразился тому, как у него это легко получалось. Словно клещ, цеплялся он за малейший выступ на скалах, видный только ему, и быстро карабкался вверх и вверх. Мы же скоро устали и едва поспевали за ним. Единственным желанием моим было скорее забраться на эту проклятую трехгорбую вершину. Мы поднялись уже так высоко, что, казалось, еще шаг, и можно будет коснуться рукою звезд, а тропа все вела и вела вверх. Я уже не мог ни шагать, ни дышать. Пот стекал с меня, как дождевые струи, по всему телу, к пяткам. Суставы ослабли, ноги тряслись. Одежда стала невыносимо тяжелой и давила на плечи. Я не решался сказать отцу, что устал донельзя, потому что и он — слышно было его надсадное дыхание — страдал не меньше. Скажи ему в такой момент хоть слово, он взорвется от гнева.
Несколько раз отец спотыкался, но все же упорно полз вслед за огромным горцем, на спине которого, подвязанная снизу широким платком, сидела, как в люльке, Ширин. У отца в груди хрипело и булькало, и я вдруг пожалел его. Ему ведь было еще труднее: он навьючил на себя хурджун и мешочек, пусть небольшой, но я-то знал, какой тяжелый!
И вот, когда мы совсем изнемогли, когда я подумал, что у следующего камня упаду и умру, наш проводник произнес:
— Дошли.
Оказывается, верзила этот тоже устал! Он снял чалму и обтер ею лицо и грудь. На трехгорбой вершине было холодно, и первой почувствовала это наша маленькая Ширин. Сидя верхом на проводнике, она озябла еще в пути и теперь начала жаловаться. Отец снял с себя чапан, накинул его на Ширин. И девочка затихла.
Горец отдохнул, потом сдвинул в сторону большой и плоский, похожий на блюдо камень и нырнул в какую-то яму. Вскоре он вылез наверх. В руках у него оказалась плетеная клеть, к которой была привязана толстая веревка, смотанная в кольцо. Он нащупал в темноте на краю отвесной скалы колесо с желобом, продел в него веревку, и устройство для спуска было готово.
— Рассчитывайся, хозяин, — велел проводник. — И садись вместе с дочкой.
— А выдержит ли веревка? — с опаской спросил отец.
— По трое мужиков спускалось, — сказал горец. — А может, трусишь? Тогда пошли обратно.
