стек беспощаден и суров только для тех, в чьих глазах Сами лишь обезьяны и рабы.[257]
Н. Осинский
ОБРАЗЫ ЛЕНИНА
Пятьдесят шесть лет прошло со дня рождения незабываемого и небывалого человека, который, по обычаю отсталой страны, где он родился, носил целых три имени: Владимир Ильич Ульянов. Эти три имени, пахнущие просторами приволжских степей и дымом симбирских деревень, он сократил в одно — грозное и холодное для врага, могучее, как северная река, — Ленин, а рабочий класс России сократил их в одно — теплое и милое — Ильич.
Многообразен был Ленин, как многообразны были его имена. Пусть другие рассказывают о разносторонности его умственного характера и кипучей его деятельности. Мы на этот раз займемся многообразием его внешних проявлений, кои были отражением великой личности вождя миллионных масс.
Был Ленин совсем обычной внешности, скорее даже некрасив собой. Был мал ростом, скуласт, с вкраплением монгольских черт в его лице — черт, которые так часто проходят по лицам 'русских' людей, племени, быть может, наиболее смешанного из всех, какие существуют на свете. Цветом волос был рус, с рыжеватым оттенком, и волосы росли негладко, казались жесткими в бороде и усах. Линией рта и очертанием носа был тверд, почти суров. Был зорок и внимателен небольшими живыми глазами. Был крепок телом, силен и упруг в движениях.
Однажды во время спора с 'левыми коммунистами' в начале 1918 года было заседание, где Ленин усиленно старался наставить на путь истинный шедших напролом молодых большевиков. Мне рассказывали (я сам при этом не присутствовал), как Ленин, не добившись толку, явно рассвирепел. Он не говорил ни слова, а только мерил комнату шагами. 'Он ходил буквально, как тигр в клетке. Не хватало только хвоста, чтобы бить себя по бокам'. Тигр ходит мягко и упруго, но со стальной твердостью. Так тогда шагал Ленин.
И такую разновидность внешнего проявления Ленина можно найти в некоторых его снимках. Он стоит или сидит, с головой, немного выдвинутой вперед, с глазами, ставшими неподвижно, с бровями, лишь немного нахмуренными, с ноздрями, застывшими в суровые дуги, со ртом, где зубы крепко сжаты, или где они четко видны, так как рот открыт для жестких слов. Это — Ленин. Для врагов это настоящий Ленин — грозный, суровый и могучий, вождь бесчисленных ратей, низвергающих власть 'Железной пяты'.
А вот и другая разновидность, которую можно также найти на фотографических снимках. Суровое, чуть угрюмое лицо, на голове, поставленной прямо и твердо. Блестит и бросается в глаза белый, гладкий лоб. Губы сомкнуты. Усы и борода плотно лежат кругом рта. Скулы хорошо прорисовываются. Глаза же смотрят далеко и спокойно. Это Ильич думает о чем-то. Не только фотограф здесь удачно поймал случайное выражение лица: оно постоянно повторялось у Ленина. Когда он задумывался (иногда подходя к окну и устремляя взор в небо), то делался спокойно угрюмым. Точно он заглядывал очень далеко вперед, видел перед собой долгий путь, полный страданий и трудностей. Но смотрел на него спокойно — все можно преодолеть, и победа в борьбе неминуема. Когда такое выражение приходило на лицо Ленина, он становился определенно красив какой-то мужественной красотой; на лице его светился ясный, стройный, во всем пропорциональный огромный ум.
А вот совсем иной вариант, иная разновидность. Подняв одну бровь и высовывая голову из тела, посаженного круглым 'мешком', Ильич одним веселым блестящим глазком смотрит на собеседника, а другим слегка прищурился. При этом он обязательно улыбается — слегка или в полной мере. Щеки у него закругляются, и все лицо делается круглым, тогда как в первых двух случаях оно получает клинообразный вид. Это выражение, также частью ухваченное парой фотографий, отлично знакомо всем, кому много приходилось видеть Ильича. Наилучшее для него обозначение — Ильич лукавит. Лукавит, т. е. хитрит в смысле 'тактическом'. Ибо 'стратегическая' хитрость у Ленина гораздо глубже и не проступала на поверхность. Если нужно было, он ее прикрывал другим выражением лица (тоже особая разновидность) — выражением 'деревянным', глухим, не откликающимся вовсе на неуместные вопросы.
Когда Ильич лукавил, у него соответственно менялся голос. Голос добродушно круглился, понижаясь в разговоре один на один почти до шепота. Ильич начинал со смаком пришепетывать и ударять в нос, руками он делал круглые убеждающие жесты или опускал руки в колени, подымая плечи. Таким голосом он задавал каверзные вопросы зарапортовавшемуся докладчику в Совнаркоме. Таким голосом преподносил округленно-ядовитую формулу самоуверенному буржуазному умнику. Таким голосом он успокаивал товарища, искренно, горячо, но без толку волновавшегося и упорно не желавшего вылезать из каких-нибудь политических трех сосен, в которых запутался.
И есть еще одна разновидность — добродушно-веселый Ильич. Таким можно найти его, например, на снимках, где рядом сидят дети. Но можно было видеть его таким и в других случаях. Он был таким для товарищей в хорошие веселые дни, когда революции улыбалась удача, или в тех случаях, когда по важному вопросу не надо было спорить, а надо было только хорошо сформулировать задание, осознанное товарищами в борьбе, или тогда, когда можно было отложить на время в сторону заботы и чем-нибудь повеселиться.
Ильич тогда совсем закруглялся. Пиджачок или тужурка его принимали кургузый вид оттого, что носитель их распускал твердые мускулы и сразу становился полнее. Кепка слезала на затылок или, наоборот, опускалась козырьком на улыбающееся лицо. Только иногда пальто оказывалось наброшенным на плечи, как шинель. Вообще, когда на сцену появлялся добродушный Ильич, тогда обнаруживалось вовне, что он был в бытовом смысле простым и непритязательным, но живым и веселым, рабочим человеком. Работа его была суровая и тяжелая, в политическом дыму и огне, не хуже, чем у литейщика или вальцовщика на металлургическом заводе. Но когда он выходил со своего 'завода', то мог идти с картузом, сдвинутым на затылок, и в пальто, наброшенном на плечи, как веселый рабочий, пошабашивший в субботу. Только был он рабочим передовым, революционным, культурным и сознательным и шабашил без сотки в кармане.
Много было и других разновидностей, всех не перечтешь. Некоторые разновидности имели динамический, движущийся характер. Я описал однажды в очерке 'Ленин, рисунок пером', каков был Ильич в движении большого доклада, вскрывающего очередное 'звено, за которое надо ухватиться'. В ходе такого выступления выражения и жесты сменялись, но в то же время сливались в одном разворачивающемся единстве. Разворачивалась мысль — воля огромного захвата, великой простоты, глубокой трезвости, бесстрашной революционности и законченной конкретности. Внешнее проявление этого развертывания было просто, но прекрасно. Не нашлось и, вероятно, не найдется художника, который мог бы дать отражение этой динамике. Мало успели схватить ее наши кинооператоры. Год или два назад в Москве шла лента 'Его призыв'. В середине ленты на пару минут появляется на экране Ильич, произносящий речь, этот кусочек заимствован из старого киноснимка. До того динамичен этот говорящий Ильич, до такой степени он вдруг поднимает впечатление и темп показываемого, что, лишь только он возник на экране, — зал разразился аплодисментами. И не только потому, что увидели любимого человека, а оттого, что увидели в его движении движущуюся стихию революции, увидели ее через муть плохого снимка времени гражданской войны, через сыпавшиеся по экрану полосы, пятна, точки.
С посмертными портретами Ленина у художников явно ничего не выходит. На этих портретах появляется перед нами то солидный премьер-министр, то нормальный русский интеллигент, то русский 'мужичок', одетый в мягкую рубашку и пиджак. Ленин не был ни тем, ни другим, ни третьим. Нарисовать Ленина может только художник, способный дать какой-то 'динамический портрет' или дать серию портретов-разновидностей, охватывающих типические смены в ленинской внешности. И остался Ильич запечатленным только в фотографиях и в паре кинолент, которые в совокупности отразили его неплохо, но все же отразили неполно, не с полной яркостью…[258]
