приносит боль тоски по родине…
Мы, конечно, не похожи на героев романов Лейкина, которые, приехав в Париж, ничего не хотят знать, кроме Монмартра, где они собираются кутить. Нет, конечно, но знать, что такое Монмартр, все же необходимо. Долго слоняемся по ресторанам, не останавливаясь нигде, наконец приходим в маленькое кафе, где все рассчитано на то, чтобы показать буржуа нравы апашей. Некрашеные столы, изрезанные непристойными надписями, и залитые вином скамьи, оркестрик из 4–5 человек, фигуры апашей в кепках, в грязных пиджачках с пестрыми кашне, девицы соответствующего вида, дымно, накурено… Уселись за стол. После глупой шансонетки оркестрик на минуту замолк, а Виталий стал напевать цыганский романс 'Эх, распошел…'. Сначала тихо, но когда все примолкли, его красивый баритон стал слышен на весь зал. Дирижер начал подбирать мотив на скрипке, оркестр заиграл аккомпанемент, и хозяин подошел к Виталию с просьбой спеть громко русский романс… Виталий запел. И вот, когда в этой грязной парижской пивнушке прозвучал русский романс, у нас у всех защемила душа по «тройке», по серым лошадям, по заснеженным долинам нашей родины… Мы боялись смотреть друг на друга можно не выдержать, а зачем перед чужими показывать душу… Последний припев — 'ты, хорошая моя…' — он спел с такой глубокой печалью, что все в кафе зааплодировали, а Виталий широким жестом «боярюсс» бросил дирижеру последний франк, и мы вышли из кафе и сразу разбрелись в разные стороны, чтобы в одиночку, каждый по-своему поскучать по родине… И Илья убежал, почти не простившись, пряча лицо…
Последнее время он как-то сильно повзрослел, стал много и серьезно работать над собой. По вечерам приходил не просто поболтать или сочинить эпиграмму, а рассказывал, что он раскопал в «Женевьевке» (студенческой публичной библиотеке), что видел в Люксембургском музее. Теперь в своей нетопленной полутемной каморке либо за столиком 'Клозери де лиля' Илья решил заняться стихотворными переводами. Лиза, с которой он был более откровенен, рассказала мне, что он хочет переводить стихотворную поэму Фрэнсиса Жамма 'Рай господень' 1. Нам обеим этот выбор показался не очень удачным — то ли мистика, то ли сентиментализм, но Илья стоял на своем. Я как-то сказала ему, что в Коллеж де Франс читают целый курс лекций по этому произведению, и потом я видела, как он ходил в дальнюю аудиторию слушать этот курс. Книга Жамма была, если не ошибаюсь, его первым литературным опусом, и пресса ее встретила равнодушно, — было это года через два после нашего разговора 2. Находились в среде эмигрантов люди, которые пытались поиздеваться над молодым поэтом, пуская нехорошие, злые эпиграммы, но Илья на это не обращал внимания и шел своим трудным, но безукоризненно честным путем поэта.
1 Франсис Жамм (1868–1938) — французский поэт, оказал определенное влияние на молодого Эренбурга; о встрече с Жаммом Эренбург писал в статье 'У Фрэнсиса Жамма' ('Новь', 26 февраля 1914 года). Перевел ли Эренбург поэму 'Рай господень', неизвестно. Стихотворные переводы из Жамма были изданы Эренбургом в сборнике Ф. Жамма 'Стихи и проза' (М., 1913; прозу перевела Е. Шмидт); стихотворные переводы Жамма Эренбург включил и в свою антологию 'Поэты Франции. 1870–1913' (Париж, «Гелиос», 1914). В 1922 году в Берлине Эренбург издал перевод прозы Жамма 'История девушки былых времен'. В главе «Академия» своих воспоминаний Полонская пишет, что в 1913 году 'Эренбург увлекался стихами Франсиса Жамма, поклонника 'Цветочков Франциска Ассизского'. Жамм писал, что ходит босиком и сквозь его драные сандалии прорастают незабудки. Жил он где-то вне Парижа, Эренбург ездил к нему и приехал в восторге от этой простоты, которая сменила изысканность его собственных недавних средневековых увлечений'. Вспоминая Жамма в книге 'Люди, годы, жизнь', Эренбург писал: 'Я перевел его стихи и начал ему подражать: пантеизм показался мне выходом… На короткий срок меня прельстила философия Жамма…' (Илья Эренбург, Собр. соч. в 9-ти томах, т. 8, М., 'Художественная литература', 1966, с. 78).
2 Сборник переводов из Фрэнсиса Жамма был первой книгой переводов Эренбурга, но к тому времени им было выпущено три сборника оригинальных стихов, вызвавших многочисленные отклики критики.
Думаю, что его занятия поэзией помогали ему лучше понимать и раскрывать характеры людей, лучше, чем это можно было ожидать от 18-летнего юноши.
Я помню характерный случай.
Один мой русский приятель-эмигрант, но не социал-демократ, а человек, сочувствующий анархо- синдикалистам, предупредил меня, чтобы я непременно пошла на собрание профсоюза работников метро, у них обсуждается вопрос о забастовке и будет выступать Жорес.
В рабочем предместье Парижа в зале типичного кафе-консерт происходило собрание профсоюза. Нас, впервые побывавших на таком собрании, очень удивила сама форма ведения собрания — выступления ораторов перемежались с концертными и даже балетными номерами. Мы все знали Жореса по имени, но питали к нему некоторое предубеждение, так как он в те времена примыкал к правой оппортунистической группе французских социалистов. На эстраду вышел человек уже средних лет, плотный, коренастый, с лицом винодела с юга Франции. Так и казалось, что вот он только что ушел со своего участка, где солнце юга опалило его широкое лицо, ветерок развевал окладистую бородку, уже седеющую. Казалось, что этот плотный человек вскормлен на обильных урожаях Прованса… Что он может сказать такого, что революционизировало бы собравшихся? Громовой голос сразу заполнил весь зал. Оратор, заложив руки в жилетные карманы, стал перечислять обиды, чинимые капиталистами, призывать к самой решительной борьбе, если нужно, вплоть до физических методов воздействия… После этой речи вопрос о забастовке был решен немедленно; толпа, выйдя на улицу, запела на мотив «Карманьолы» — 'Клемансо (он тогда был главой правительства) в Шарантон с его другом Брианом — нам нужно получить их головы!' Мы даже испугались — призыв к лишению головы высшего правительственного лица страны! — ведь сейчас всех арестуют!.. Обошлось без этого. Ажаны, посмеиваясь, не позволяли только идти посреди мостовой и мешать движению, остальное их не касалось…
Мы прислонились к фасаду дома, пропуская возбужденную толпу. Илья сказал с усмешкой: 'Вот так сила темперамента уносит людей далеко за пределы того, что им положено говорить по их программе'. Всю глубину и верность этого замечания я поняла только значительно позже. С наступлением весны наша компания стала реже встречаться, но 18 марта в день памяти Парижской коммуны мы все вместе пошли на Пер-Лашез.[4]
Вступительная заметка, публикация и комментарий
Б. ФРЕЗИНСКОГО.
Примечания
1
В настоящее время статьи эти изданы отдельной книгой — 'Летопись мужества' — с предисловием К. Симонова и послесловием Л. Лазарева. 'Советский писатель', 1974.
2
'Ясно, человече, — Красная Армия' (исп.).
3
Политическая полиция.
