На том и кончилась встреча депутатов с императором. Их накормили завтраком и отправили в Петербург. Три десятка людей будут пересказывать детям и внукам, как стояли рядом с самим царем, а кто-то даже беседовал.
Не оттого ли все наперекосяк, что доверяется царь недобросовестным лицам? Он считает, что всегда поступает хорошо. Но ему нельзя верить, ибо одобренное сегодня отвергается завтра. Отсюда непорядки и беспокойство в империи?..
Неуютно, хотя многолюдно, светло и тепло было в Царском Селе. Леку хотелось скорее вернуться в свое отделение Зимнего, где можно было остаться наедине с мыслями. Нет электричества? Жили же раньше при свечах и петролевых лампах. Вот приедет, а там письмо от Катеньки…
Вот размечтался!.. Не пишет. Некогда? Конечно, но… отговорки. Просто не очень хочет. Это он строчит одно за другим. Никак не желает сердце забыть милую синеглазую девочку, искреннюю и серьезную.
А в госпитале к концу января, к китайскому Новому году, жизнь постепенно вошла в прежнее русло. Избыток раненых удалось вывезти. Медперсонал стал отсыпаться за две лихорадочные недели. Зоя, тоже похудевшая, совсем перестала смеяться. Если и говорила что-то, то только тогда, когда молчать было невозможно. Катя спросит – она ответит, глядя равнодушно или неприязненно.
«Словно из-за меня Савельев не хотел на ней жениться… А может, правда из-за меня? Смотрел ласково… Всегда рядом оказывался, если что-то не получалось… Он сказал, что ничего не замечаю. Может, поэтому же? И Зое просто виднее все? Но я же не специально. И уехал он не из-за меня», – оправдывалась перед собой Катя, но выяснять отношения не хотелось ни той, ни другой. Так и жили в одной комнате, разделенные невидимой стеной отчуждения. А потом Зоя соорудила вполне ощутимую стенку – купила нарядную легкую в нестрашных драконах шелковую китайскую ширму и отгородила свою кровать. «Ну и пусть, если ей так легче», – сочувственно согласилась Катя.
Савельев не писал. Впрочем, он и не обещал никому… А заботливые письма-записки от Чакрабона приходили с каждой оказией: «…Может, что-нибудь нужно? Деньги, влияние?..» Стихов больше не было, наверное, потому, что ответы следовали суховато-деловые. Накапливалось несколько его конвертов, Катя спохватывалась, бежала на телеграф и передавала, что «все в порядке, все есть, все хорошо, спасибо». Иван тоже писал редко, но с братом никогда не было у нее потребности в постоянном тесном общении. Просто каждый из них знал, что есть на свете родной человек, который, если нужно, все бросит, прибежит, поможет, и эта кровная связь не нуждалась в каждодневном письменном подтверждении. А по Савельеву Катя тосковала. Она несколько раз видела его во сне. И сны эти были тяжелые. Она просыпалась с ощущением, что ему плохо, незаметно вглядывалась в Зоино лицо: неужели и она испытывает то же? Но, кроме холодной отрешенности, ничего нельзя было прочесть на нем.
Катя, не выдержав, написала Сергею в полевой госпиталь короткое полуофициальное письмо, но на то, что оно найдет адресата при хаотичных частых передвижениях, надежды почти не было. Оставалось ждать, уповая на конец войны. Но прошло двадцать седьмое января, обещанное кромским провидцем, а мира не было и в помине. Раненые поступали постоянно. Большинство из них осматривали и теми же линейками отправляли назад на вокзал, оставляя только самых тяжелых и тех, кого могли скоро вернуть к смертоносному делу. Врачи ворчали, что раненых надо осматривать и распределять прямо в поездах, не возя всех подряд в госпиталь и обратно, но сдвига в этом вопрос не намечалось. Так и сновали туда-сюда стонущие линейки. Крутилась запущенная в начале войны бюрократическая машина. «Был бы Савельев, может, он бы настоял, а остальные возмущаются, но мирятся», – думала Катя.
В феврале, когда китайцы еще праздновали вторую неделю своего Нового года, она увидела во дворе знакомую сухонькую фигурку.
– Степан Петрович, миленький, – по-родственному кинулась Катя к нему, – как вы там, какими судьбами?
Он за чашкой чая рассказал о своих мытарствах в поисках вагонов с медикаментами для полка, бесследно пропавших где-то между Харбином и Мукденом. Теперь вытребовал в инспекции две линейки с лошадьми, купленными взамен павших. Завтра загрузит их перевязочными пакетами, лекарствами и отправится назад. Только вот беда: Игнат, приехавший с ним, подхватил дизентерию и сейчас мучается, бедняга, во Втором госпитале. Кто вместо него поедет? Помощника надо искать.
– Степан Петрович, возьмите меня с собой, я сейчас многое умею, – загорелась Катя. «Там где-то Сережа, может, удастся свидеться». – Я договорюсь с начальством. – Она стала лихорадочно придумывать, как бы это устроить. – Меня отпустят! У нас одна сестра, приехавшая с мужем-врачом, внештатная, так я скажу, чтобы мое жалованье пока ей отдавали. Все будут довольны.
«И Зоя тоже», – добавила она мысленно.
Действительно, никаких осложнений с временным отпуском на «горячий» юг не случилось. Катя побросала в саквояж самые необходимые вещи и через два часа предстала перед доктором:
– Я готова, Степан Петрович.
– Ох какая ты скорая, – усмехнулся тот. – Мне медикаменты со склада только завтра утром отпустят. Но раз ты освободилась, давай по городу проедем. Я в прошлый раз ничего не успел увидеть. И в китайскую аптеку надо заглянуть.
Катя рассказывала ему про Харбин, то и дело ловя себя на савельевских словах и интонациях. В китайском районе почти все магазины в честь Нового года были закрыты. Но фудутунок с разряженными пассажирами попадалось больше. Китайцы степенно вылезали из них у фанз, украшенных бумажными фонариками и неизменными драконами, громко стучали железными дверными кольцами, извещая о приходе гостей.
Аптека была открыта – и в праздничные дни можно заболеть! Внутри она мало чем отличалась от наших. Комнату пополам разделял прилавок. За ним неторопливый китаец приготовлял какую-то микстуру, добавляя капельки из разных колб, и время от времени встряхивал бутылочку с темной жидкостью. Перед ним лежал длинный, свертывающийся в трубочку рецепт – столбики иероглифов на рисовой бумаге. За спиной аптекаря всю стену сверху донизу занимали ящики с травами, полки с баночками и бутылями. Закончив взбалтывать микстуру, китаец вопросительно глянул на вошедших.
– Мне бы женьшень, – сказал врач.
– Шанго, шанго, – залопотал аптекарь, услышав знакомые слова, и разложил несколько корешков, называя цены. – Три… шесть… пять рублей.
Самыми дорогими были крупные корешки, точно воспроизводящие фигуру человека.
– В Мукдене дешевле. Придется там взять, – сказал Степан Петрович и пояснил Кате: – В Москву
