Да не было в Катиной душе зла на Лека!.. Обида, растерянность, непонимание, но не зло.
И, кажется, впервые в жизни Катя столкнулась с некоторыми финансовыми трудностями. Как только зашла речь о разводе, она подсчитала самые необходимые расходы и написала Чакрабону, что согласна принимать не более этой суммы ежемесячно. Но потом пожалела – цены взлетали не по дням, а по часам. И пришлось ей переехать с Намароной в маленький английский пансионат со скромными обедами. Деловитая Намарона подыскала его, обойдя несколько гостиничек, рекомендованных горничными отеля.
Носильщик уже нес чемоданы к коляске, когда Катя подошла к портье сдать ключи от номера и оставить свой новый адрес для переправки писем.
– Вам телеграмма, – дежурно изобразив соболезнование, сказал он.
Мысли еще были заняты ценами, счетами, вещами, и Катя, не сразу уловив сочувствие в его голосе, спокойно развернула бланк.
«Королева-мать покинула нас. Скорбим. Чакрабон».
Опять и опять… Когда же наконец кончится черная полоса? «Пришла беда – отворяй ворота».
Через несколько дней пришло письмо от Ежика.
Королева пригласила его к себе на уик-энд. Он приехал, а бабушка спит, но Ежик привык, что она стала очень много спать, поиграл с дядей в нарды, почитал, пошел посмотреть, не проснулась ли королева, и вдруг стало ему не по себе. Не слышно было легкого бабушкиного похрапывания. Он позвал ее тихонько, потом погромче. Молчит. Тогда он решил обязательно добудиться, несмотря на запрет. И тут же понял, что это конец, заплакал и стал звать Чом. Началась суета. Вильсон приехал, но было поздно.
Бедный Ежик! Надо же было случиться, что именно ему, маленькому и незащищенному, выпало первому коснуться умершей Саовабхи.
Кате представлялся Чакри Кри, дом Чакри, погруженный в глубокий траур. Время пройдет. Белые одеяния снимут. Но вряд ли прежнее оживление вернется во дворец. Не нужно оно замкнутому, не любящему людей Вачиравуду. Значит, потихоньку вдовы и родственницы старого короля, из тех, кто помоложе, оставят королевскую резиденцию, приобретя дома в шумном центре Бангкока или в зеленых садах пригорода. А король почувствует себя полновластным хозяином Сиама – не надо уже поступать с вечной оглядкой на материнское мнение.
Катино сильнейшее нервное расстройство сменилось опустошенностью. А потом наступила стремительная шанхайская весна, и однажды Катя остановилась возле юного деревца магнолии и словно в первый раз увидела пять огромных белых птиц-цветов на тоненьких серых веточках и, показалось, услышала старый мудрый голос: «Ты, знать, забыла, что тоска не может, не смеет быть сильнее красоты».
Зацвел жасмин. Стало скучно сидеть в пансионате.
Захотелось увидеть людей, пройтись по улицам и доселе незнакомого Шанхая. Нет худа без добра.
Теперь можно хоть издали, не сдерживая себя и не убеждая, что Сиам тоже родина, пусть и вторая, любить Россию. А где-то здесь, рядом, ходят, встречаются, от души наговариваются тысячи русских эмигрантов.
Катя вышла из пансионата с намерением немедленно найти кого-нибудь из них. Постояла. На тихой улочке редко позвякивали колокольчики извозчиков. Не дождешься. В какую же сторону отправиться? Пришлось вернуться и спросить хозяйку о размещении русской концессии. При этом по детскому суеверию подумалось, что вот вернулась, значит, дороги не будет, но Катя отмахнулась от глупой мысли…
– Зачем вам эти русские? – объяснив, как добраться до концессии, поинтересовалась миссис Мэррисс. – Ничего привлекательного. Постоянная суета, множество темных личностей. Вы, по-моему, еще не вполне здоровы для этаких походов. Или у вас там знакомые?
– Нет. Просто я ведь сама русская. Соскучилась.
– Как? Не может быть! Вот уж не подумала бы никогда…
– Миссис Мэррисс, вы запамятовали… Я говорила в первый день приезда.
– Ах да, верно… – И она осуждающе покачала головой: – Вы совсем не похожи на них… Такая интеллигентная, внушающая доверие женщина…
Потом уже Катя поняла, что хозяйке если и случалось бывать в русском районе, то только на ярмарке. А там действительно творилось такое, что миссис Мэррисс могла быть шокирована. Шум, сутолока. Если хочешь, чтоб тебя услышали, – кричи. И кричали. Все. В густом биржевом соусе особенно привольно чувствовали себя спекулянты. Скупали лихорадочно, торговались яростно. Кто-то, посмеиваясь, драл втридорога за предметы первой необходимости, а кто-то, униженно кланяясь, отдавал за бесценок последнее, чтобы перебиться еще денек-другой, страстно надеясь на чудо: вдруг бог смилостивится, пошлет спасение – сколько можно мучиться, – и все встанет на свои места: коли ты рожден богатым и счастливым, так им и будешь…
Но причины неприязни хозяйки к русским выявились потом, а пока Катя пошла по своей улице, свернула в переулок, пересекла площадь и неожиданно оказалась перед домом, от одного взгляда на вывеску которого сладко сжалось сердце.
А всего-то было намалевано: «Аптека». Но буквы-то были русскими. И занавесочки на окошках белые, с продернутой тесемочкой – такие, кроме как в России, нигде и не увидишь. И герань на подоконнике. И все это в четверти часа ходьбы от пансионата… Послышались знакомые слова. Даже, кажется, с украинским акцентом. Катя не вникала в их смысл, наслаждаясь лишь музыкой славянской речи.
Потом пошла дальше. Вывеска – «Трактир». Еще – «Букинист».
– Любые книги… всех стран и эпох! Без покупки не уйдете… – призывно улыбался маленький старичок, похожий на андерсеновского Оле-Лукойе.
Книг действительно было множество – глаза разбегались. Катя выбрала Бунина, Гоголя и Достоевского. Приказчик вызвался прислать домой с мальчишкой объемистые тома, но ей не хотелось расставаться с ними ни на минуту. Забрала сверток, а на улице почувствовала вдруг слабость, голова закружилась. «На первый раз достаточно», – подумала она и, махнув извозчику, вернулась в пансионат.
