связать нам руки при тех или иных обстоятельствах. Поэтому следует стремиться свести военные соглашения к самым общим формулировкам. Что-нибудь вроде согласованного заявления о политике отвечало бы этой цели». И еще: «Делегация должна вести переговоры очень медленно, следя за ходом политических событий».
У главы советской делегации К. Е. Ворошилова имелись более четкие инструкции политического руководства. Документ назывался «Соображения к переговорам с Англией и Францией». В нем рассматривались пять вариантов, «когда возможно выступление наших сил».
К слову, документ именовал Германию главным агрессором.
Так, СССР был готов выставить против «главного агрессора» 120 пехотных дивизий. От Англии и Франции требовалось выставить 86 пехотных дивизий (для решительного их наступления с 16-го дня мобилизации, самого активного участия в войне Польши, а равно беспрепятственного прохода наших войск через территорию Виленского коридора и Галицию с предоставлением им подвижного состава) — при нападении «главного агрессора» на нас.
«Сталин, раскладывая с Молотовым и Ворошиловым этот политический пасьянс, — писал Волкогонов, — все больше убеждался: Запад не имеет искренних намерений достичь взаимоприемлемого соглашения. И все же Сталин посчитал необходимым еще раз обратиться с конкретным предложением к Англии и Франции о заключении на 5 или 10 лет соглашения с СССР о взаимной помощи, которое предусматривало и военные обязательства. Суть его сводилась к следующему: в случае агрессии против любого из договаривающихся государств (как и восточноевропейских) стороны обязуются прийти ему на помощь. Советский Союз конкретно изложил, о каких странах между Балтийским и Черным морями идет речь. Лондон и Париж долго не давали ответа. Сталин требовал напоминать. Однако на переговоры в Москву прибыли второстепенные лица, не уполномоченные принимать важные решения. Одновременно, и об этом стало известно Сталину, партнеры по переговорам не прекращали своих тайных попыток добиться приемлемого соглашения с Гитлером. В Кремле решили: Англия и Франция просто тянут время в поисках выгодного для себя варианта, без учета интересов СССР».
Д. А. Волкогонов утверждает, что окончательно Сталин поставил крест на трехсторонних переговорах, когда Ворошилов утром 20 августа положил перед ним записку от адмирала Р. Дракса, которого, как и его французского коллегу, просили ускорить ответ на советские предложения.
Глубокой ночью в августе 1942 г. в Кремле Сталин познакомил Черчилля с одним аспектом тогдашней советской позиции: «У нас создалось впечатление, — сказал Сталин, — что правительства Англии и Франции не приняли решения вступить в войну в случае нападения на Польшу, но надеялись, что дипломатические контакты Англии, Франции и России остановят Гитлера. Мы были уверены, что этого не будет». «Сколько дивизий, — спросят Сталин, — Франция выставит против Германии после мобилизации?» Ответом было: «Около сотни». Тогда он спросил: «А сколько дивизий пошлет Англия?» Ему ответили: «Две и еще две позднее». «Ах, две и еще две позднее, — повторил Сталин. — А знаете ли вы, — спросил он, — сколько дивизий мы выставим на германском фронте, если вступим в войну против Германии?» Молчание. «Больше трехсот».
«Сталин не сказал мне, когда и с кем произошел этот разговор. Надо признать, что это была действительно твердая почва», — вспоминал У. Черчилль.
Как пишет генерал Волкогонов: «К концу лета 1939 года советским руководителям становилось все более ясно: перед лицом фашистской Германии на западе и милитаристской Японии на востоке СССР рассчитывать не на кого.
У СССР оказался весьма ограниченный выбор. Но его нужно было делать. На него нужно было решиться. Сталин это понял раньше других, хотя и предвидел, что реакция на этот шаг во многих странах будет крайне отрицательной. Будучи прагматиком, он отбросил в этот момент идеологические принципы в сторону».
И действительно, а что оставалось делать в подобной ситуации?
Наверное, многие сегодняшние политики на это могут ответить гораздо быстрее. Но опять-таки, не забывайте, что нельзя подходить к тому времени с мерками сегодняшнего дня, а уж тем более современного менталитета.
«Итак, когда Сталин убедился, что англо-франко-советские переговоры не дают быстрых результатов (а он и не очень верил, что они приведут к положительному решению), „вождь“ вернулся к „германскому варианту“, который настойчиво предлагал Берлин. По его мнению, другого выбора уже не было. В противном случае СССР, как он считал, может столкнуться с широким антисоветским фронтом, что чревато наихудшим. Сталину, попавшему в политический цейтнот, некогда было думать, что скажут об этом шаге потомки, что скажет история. На пороге ее начало. Поэтому его мысль все чаще возвращалась к Берлину», — достаточно аргументировано высказывается на этот счет генерал.
А тем временем 14 августа 1939 г., МИД Германии информировал своего посла в Москве: «Советы заинтересованы в обсуждении отдельных групп вопросов из числа тех, которые уже были подняты». Далее Риббентроп телеграфирует Шуленбургу лично: «Я прошу Вас связаться с господином Молотовым и передать ему следующее:
„1. Идеологические расхождения между национал-социалистической Германией и Советским Союзом были единственной причиной, по которой в предшествующие годы Германия и СССР разделились на два враждебных, противостоящих друг другу лагеря. События последнего периода, кажется, показали, что разница в мировоззрениях не препятствует деловым отношениям двух государств и установлению нового и дружеского сотрудничества. (…)
2. В действительности интересы Германии и СССР нигде не сталкиваются. Жизненные пространства Германии и СССР прилегают друг другу, но в столкновениях нет естественной потребности. Таким образом, причины для агрессивного поведения одной страны по отношению к другой отсутствуют. У Германии нет агрессивных намерений в отношении СССР. (…)
3. Нет никакого сомнения, что сегодня германо-советские отношения пришли к поворотному пункту своей истории. Решения, которые будут приняты в ближайшем будущем в Берлине и Москве по вопросу этих отношений, будут в течение поколений иметь решающее значение для германского и советского народов. От этих решений будет зависеть, придется ли когда-нибудь двум народам снова, без возникновения каких-либо действительно непреодолимых обстоятельств, выступить друг против друга с оружием в руках… (…)
5. Имперское правительство и советское правительство должны на основании всего своего опыта считаться с тем фактом, что капиталистические демократии Запада являются неумолимыми врагами как национал-социалистической Германии, так и Советского Союза. Сегодня, заключив военный союз, они снова пытаются втянуть СССР в войну против Германии“».
В приложении Риббентроп просил «не вручать этих инструкций господину Молотову в письменном виде, а зачитать их ему».
И вот еще: «Я считаю важным, чтобы они дошли до господина Сталина в как можно более точном виде, и я уполномочиваю Вас в то же самое время просить от моего имени господина Сталина»…
Глубокой ночью 16 августа МИД Германии дождался ответа. В телеграмме говорилось: «Молотов с величайшим интересом выслушал информацию, которую мне было поручено передать, назвал ее крайне важной и заявил, что он сразу же передает ее своему правительству и в течение короткого времени даст мне ответ. Он может заявить уже сейчас, что советское правительство тепло приветствует германские намерения улучшить отношения с Советским Союзом и теперь, принимая во внимание мое сегодняшнее сообщение, верит в искренность этих намерений.
В связи с идеей приезда сюда имперского министра иностранных дел он хочет высказать свое личное мнение о том, что подобная поездка требует соответствующих приготовлений для того, чтобы обмен мнениями дал какие-либо результаты.
В этой связи его интересует вопрос о том, как германское правительство относится к идее заключения пакта о ненападении с Советским Союзом, а также готово ли германское правительство повлиять на Японию с целью улучшения советско-японских отношений…»
В меморандуме германский посол указал: «Молотов затем заявил, что ввиду важности моего сообщения он не может дать мне ответ сразу же, но должен сначала представить доклад своему правительству».
