инспекционных разборках, воспринимал их как некую искусную „режиссуру“, а не как получение приказов или слушание докладов, — пишет о Канарисе Герд Бухгайт. — Адмирал как-то очень нервически, но вполне обдуманно, повышая тон лишь для того, чтобы что-то особо подчеркнуть, всегда тщательно подбирал слова. Но большей частью любил слушать других. При этом он, казалось, дремал. Но внезапно пробуждался и вставлял чаще всего ироническое замечание, причем так, что у докладчика ломалась вся его концепция. „Короче, короче!“ Эти слова беспрерывно прерывали доклады: Канарис не терпел словоизлияний».
Как пишет Оскар Райле, «опыт и необыкновенная судьба сделали Канариса прежде всего чрезвычайно молчаливым, одним из тех, кто проявлял искренне участие ко всем страдающим и нуждающимся, кто много знал о добре, зле и несбыточном. Такие люди предпочитают помолчать, нежели держаться опрометчиво или даже нескромно. Болтунов и бахвалов он на дух не переносил. Но при этом в обществе не был некомпанейским человеком. Правда, Канарис с удовольствием слушал. Но если он что-то говорил после того, как присутствующие долго и пространно рассуждали о каком-либо предмете, то нередко, к их удивлению, обнаруживалось, как внимательно он следил за обсуждением и к каким глубоким выводам приходил. Нередко в его замечаниях звучала скрытая насмешка или затаенный незлой юмор. Те, кого это касалось, иногда ничего не замечали. Настолько искусно он умел завуалировать смысл своего высказывания, что даже людям из своего окружения иногда требовалось время, чтобы осмыслить суть сказанного».
Только с началом войны с Польшей Советский Союз стал преимущественным объектом деятельности абвера. Но еще до того Канариса «беспокоило то, что Гитлер с каждым новым успехом своей внешней политики, основанной на силе, будет настраиваться на все новые нарушения договоров. А из поступавших к нему со всего мира донесений было видно, сколь быстро и сильно вновь растет ненависть к немцам в странах, переживших Первую мировую войну…»
В конце 1939 г. адмирал утверждал: «Войну мы уже проиграли». Побывав на аудиенции у Гитлера, Канарис был взволнован неверной оценкой Гитлера положения СССР. Он «напрасно указывал ему на потенциальную мощь СССР.
Гитлер стоял на своем, утверждая, что уже первый удар приведет Россию к краху».
На следующий день после совещания 22 августа 1939 г. в Берхтесгадене в «журнале боевых действий» абвера-II Канарис, возмущенный безумием Гитлера, записал: «Фюрер придерживается того мнения, что сейчас сложилась очень благоприятная возможность для Германии решить восточный вопрос. Фюрер полагает, что западные державы не вмешаются. Германо-русский договор — это не только пакт о ненападении, а нечто гораздо большее».
В разговоре с Кейтелем Канарис однажды поставил под сомнение оптимизм верховного командования вермахта. На это Кейтель ответил ему так: «Дорогой мой Канарис, вы, вероятно, что-то понимаете в разведке. Но не вам как моряку читать нам здесь лекции о стратегическом планировании».
— Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно, — делился своими впечатлениями адмирал с Шелленбергом. Они, как два шефа разведок (военной и политической), очень часто общались во время утренних прогулок верхом и по телефону.
В. Шелленберг вспоминал: «По мнению генерального штаба, наше превосходство в количестве войск, в их техническом оснащении и военном руководстве было настолько значительным, что подготовленная кампания против русских могла быть завершена в течение десяти недель.
Теория Гейдриха, которую разделяли Гиммлер и Гитлер, заключалась в следующем. Военное поражение настолько ослабит советскую систему, что последующая засылка политических агентов в Россию довершит ее гибель. Канарис и я полагали, что оптимизм военного руководства вермахта ничем не оправдан. По мнению Канариса, политические теории Гейдриха были весьма сомнительными. Оценка Канарисом политической мощи русских была совершенно противоположна оценке Гейдриха. Однако, как он признавался мне, ему не удалось убедить своего шефа Кейтеля принять его точку зрения. Кейтель утверждал, что действия, запланированные Гитлером, будут настолько стремительными и мощными, что советская система, как бы она ни была прочна, не устоит.
По моему мнению, наши руководители при оценке сил России повторяли ту же самую ошибку, которую допустили накануне войны западные союзники в отношении сил Гитлера.
Я пытался доказать Гейдриху, что благоразумнее было бы при планировании военных действий принять во внимание, что Сталин сможет укрепить костяк своей партии и своего правительства и что война, навязанная России, станет скорее источником ее могущества, чем слабости».
Далее шеф политической разведки писал: «В конце апреля 1941 года Гейдрих позвонил мне на службу. Он сделал несколько намеков о приближающейся кампании против России, но, заметив, что я ничего не понял, сказал:
— Давайте позавтракаем вместе, там мы сможем поговорить спокойно.
В половине второго мы встретились в столовой Гиммлера. Я вошел в комнату на мгновения позже Гиммлера и его сотрудников. Гиммлер приветствовал меня благожелательно, затем, отведя в сторону, сказал:
— На следующей неделе у вас будет очень много работы.
Я ответил довольно сухо:
— Для меня это не новость, дорогой рейхсфюрер.
Гиммлер засмеялся и добавил:
— Да, Гейдрих планирует для вас много работы.
За обедом (…) он перешел к предстоящей русской кампании. Если мне не изменяет память, произнесенный им текст был примерно таким:
— Да, фюрер не смог разрешить военно-политическую проблему, связанную с Великобританией. Он полагает, что в то время как боеспособность нашей авиации подорвана, Британия с помощью Америки сможет быстро провести перевооружение своих войск. Вот почему Гитлер старается ускорить создание нашего подводного флота. (…)
По мнению фюрера, мы можем сейчас напасть на Россию без всякого риска ввязаться в войну на два фронта. Но если мы не используем этот шанс, нам надо ожидать вторжения с Запада, причем к тому времени Россия уже так окрепнет, что мы не сможем себя защитить, если она на нас нападет. Подготовка русских к войне проводится в таких масштабах, что в любой момент Сталин сможет нейтрализовать наши действия в Африке и на Западе. А это означает, что он сможет предупредить все акции, которые запланированы против него.
Так что время для решительных шагов настало. Фюрер убежден, что силы вермахта настолько велики, что они сумеют выиграть битву против России. Россия будет завоевана до открытия второго фронта. (…)
Так как нашей общей мечтой является защита новой Европы, то конфликт с Россией неизбежен. Конфликт с Россией рано или поздно, но должен произойти. Поэтому лучше предотвратить опасность именно теперь, когда мы еще можем быть уверены в своих силах. Генеральный штаб в этом полностью убежден. По мнению генштаба, в то время как войска противника будут только готовиться к боевым действиям, наши войска уже будут их громить на их же территории. Внезапность имеет исключительное значение, благодаря ей кампания успешно закончится по крайней мере к Рождеству сорок первого».
Помощник адмирала Оскар Райле напишет о тех днях следующее: «В те дни адмирал Канарис и полковник генштаба Пикенброк, шеф I отделения абвера, стали свидетелями, как Гитлер в высокопарных выражениях объявил, когда и как Советский Союз будет уничтожен в ходе блицкрига. Но Канарис не хотел всерьез верить, будто Гитлер может быть настолько ослеплен, чтобы начать войну с Советским Союзом до заключения мирного договора с западными державами. Об этом я слышал от одного из моих товарищей, который в те трагические дни разговаривал с полковником Пикенброком. В качестве подтверждения этих сведений я могу привести тот факт, что Канарис и Пикенброк еще незадолго до начала кампании в России послали на Дальний Восток в транссибирском экспрессе майора, позднее подполковника Эйзентрегера. Восемь часов спустя, как он оказался на китайской территории, началась операция „Барбаросса“. Эйзентрегера, впоследствии возглавившего КО по Дальнему Востоку, несомненно, не отправили бы в длительную поездку по Сибири, если бы Канарис был убежден, что Гитлер всерьез говорит о нападении на Советский Союз».
Информация к размышлению: Вильгельм Канарис.
