продолжал солдат, еще сильнее подчеркивая особенности своего говора. — Его отец да мой на одном солнышке онучи сушили, а его мать да моя мать из одной речки воду носили — вот и родня.
В строю засмеялись.
— Давно воюете? — спросил Батов, стараясь не обращать внимания на смех.
— Давно-о. От самого Днепра вместе топаем. И ранены вместе были.
— Награждены?
— А как жо — и наградили нас вместе.
— Где награды, почему не носите?
— А кто жо их за нас носит? — сделал обиженное лицо солдат. — Ординарцев-то у нас нету. Сами в карманах и носим.
— Почему в карманах?
— Да ведь потерять можно, ежели на груди-то носить. В бою я, как зверь, про все забываю...
Батов понял, что с этим балагуром сколько угодно можно говорить, и повернулся к следующему в строю.
— Сержант Оспин, командир второго расчета, — сдержанно, с достоинством ответил невысокий сержант. Чуть приподнятый упрямый подбородок и твердый умный взгляд задержали внимание Батова. На груди исстиранной добела гимнастерки красовались медаль «За отвагу» и черная матерчатая полоска.
«Контужен», — отметил про себя Батов.
— Грохотало, строй роту! — послышался из-за палаток хрипловатый голос Седых.
Батову пришлось прекратить знакомство. Он приказал «надеть шинели в рукава», взять оружие и повел свой взвод в ротную колонну.
Солдат, шедший за Оспиным, завернул тело пулемета пустым вещмешком, лямки болтались впереди.
— Подберите лямки, товарищ солдат! — крикнул Батов и подбежал к нему, помогая замотать их.
Солдат недовольно посмотрел на командира и, шепелявя и окая, проворчал:
— Чать, мы из Пензы, порядки-ть знаем. Сам подверну, няньку мне не надо.
Этот по-медвежьи скроенный человек был Крысанов. Ему, видимо, перевалило за сорок. Только вчера он пришел в роту из фронтового госпиталя.
— Младший лейтенант Батов! — крикнул Грохотало. — Командир роты приказал вам немедленно получить личное оружие.
Батов не заставил себя ждать: какой же он фронтовик без оружия?
Грохотало, прохаживаясь возле строя роты, придирчиво осматривал снаряжение. Подносчика Кривко из второго взвода он окинул недоверчивым взглядом, взял у него коробки с лентами, взвесил в своих руках.
— Заряжены, командир, — натужно прохрипел Кривко. — Больше не подведу, верь мне.
— Подводил уже! — отрезал Грохотало. — Таких, как ты, проверять надо на каждой минуте по два раза, чтоб свинью не подложили. Смотри за ним, Оспин, — обратился он к командиру расчета.
— Ну-ну, командир... Кто старое помянет... — попытался отшутиться Кривко.
— Прекратить разговоры в строю!
Грохотало спокойно выдержал угрожающий взгляд Кривко и, убедившись, что ленты снаряжены патронами полностью, отдал ему коробки.
Если говорят, что простота хуже воровства, то жалость иногда оборачивается жестокостью. О Кривко и раньше знали, что он способен сыграть злую шутку или настоящую подлость подстроить. Но с неделю назад, уже на пути к Данцигу, на привале Кривко украдкой разрядил ленты в обеих коробках, чтоб легче нести было. Для виду сверху оставил патронов по пятьдесят — легко и для других незаметно.
На беду полк попал под перекрестный огонь двух группировок гитлеровцев. В самый напряженный момент боя пулемет Оспина замолчал. Расчету пришлось обороняться автоматами. Наводчик, когда перебегал с «максимом» в укрытие, погиб. В горячке Оспин чуть не пристрелил Кривко на месте, — да не поднялась рука на своего. Потом собирались предать Кривко военно-полевому суду — опять пожалели. Как всегда в таких случаях, рассудили: погибшего не вернешь, а еще одного погубишь. Так и отделался этот непутевый человек пустяковым наказанием, усвоив, что люди вокруг — добрые...
Грохотало приказал Крысанову снять вещмешок с тела пулемета и нести оружие без всякой обертки.
— Чегой-та командиры какие-т разные, — ворчал Крысанов. — Один хотел помочь завёрнуть, другой развёрнуть велит...
Грохотало ничего не ответил солдату, а сам подумал: «Ваш командир еще в пеленки прикажет замотать пулемет!»
И, словно оправдывая свою горячность, пояснил:
— В бою, может, некогда будет развертывать эти тряпки.
Седых и Дьячков быстро шли к роте. Грохотало выровнял строй, подал команду «смирно!», сделал два строевых шага, щелкнул каблуками начищенных сапог и четко доложил о готовности роты.
Он был из тех военных, что не тяготятся выполнением уставных требований даже в мелочах. Все делал с удовольствием, лихо, может быть, немного любуясь собой. И не только Седых, но и солдаты гордились выправкой своего командира, многие старались походить на него.
Высокий и стройный, всегда подтянутый, Грохотало в любых условиях фронтовой жизни находил возможность следить за собой. Черный залихватский чуб венчал его смуглое удлиненное лицо и всегда был виден из-под пилотки настолько, насколько считал нужным его обладатель. И не погоны со звездочкой — они у него были чистыми, даже без сержантских лычек, — а прямо-таки щегольская стройность и выправка, внутренняя собранность выделяли его из среды солдат.
Грохотало в роту вернулся месяц назад. До этого лежал в госпитале. Туда уехал младшим лейтенантом, вернулся — солдатом.
— За что? — спросил его при встрече Седых.
— Одного майорика со второго этажа в окно направил...
— За что? — повторил Седых.
— Чужую славу хотел присвоить, подлюга. Одному капитану прислали ордена из части, а он к тому времени умер. Так тот майорик решил их приголубить. Судили мы его всей палатой, а я приговор привел в исполнение. Мне больше всех и досталось.
— А майору?
— Ордена отобрали... Судом чести грозились, да оставили до выздоровления: руку сломал он, приземлился неловко...
В роте Грохотало остался взводным, хотя и был разжалован.
5
Стрелковая и пулеметная роты составляли боевую группу, срочно высланную в тыл, где неожиданно объявился противник.
Лес окружал роскошную виллу со всех сторон, расступаясь лишь небольшим кругом около здания и подсобных строений. Слева по неглубокому оврагу струился ручей со светлым песчаным дном и мелкой галькой по берегам.
Над оврагом свистели пули, рвались гранаты, летели щепы и ветки, отбитые пулями. Захлебываясь, лаяли пулеметы и автоматы.
Стекла, еще кое-где уцелевшие в окнах верхнего этажа, отражали утреннее солнце, слепили глаза, мешали целиться.
Сержант Оспин, лежа за пулеметом, наблюдал за крайним окном нижнего этажа и на малейшее движение в проеме отвечал очередью. Рядом, прикрытый от противника стволом толстой сосны, лежал Крысанов. Весь облепленный рыжими иголками, он смахивал на старого медведя, неуклюже ворочался, направляя пулеметную ленту.
