находил в себе сил отругать его или хотя бы осудить от чистого сердца.
Тем не менее мы были очень разные. И эту разницу я остро ощущал каждый день. У меня была привычка заваливаться к Биллу в берлогу и выяснять, какие в этот вечер предполагаются развлечения, — еще одно явное указание на мою достаточно благочестивую натуру: я гораздо охотнее соглашался с планами других, нежели изобретал свои собственные, — так что примерно к заходу солнца уже стучался в дверь его гнусной ночлежки, которая располагалась слишком близко к кожевенным мастерским, чтобы считаться уютным жилищем. Он крикнул, чтобы я заходил, и я вошел. И обнаружил его сидящим на краю убогого ложа с соломенным тюфяком в обнимку с какой-то девицей.
Я знал, что Билл легко и свободно общается с городскими шлюхами — он предпочитал называть их «куртизанками», — но сейчас был в шоке, оказавшись лицом к лицу с одним из этих созданий настолько близко, что даже почувствовал, чем она пахнет — от нее несло горячей смесью вербены и пота. Совсем юная, не старше меня, с круглой розовой мордашкой деревенской девчонки и спутанной гривой соломенно- желтых волос, вздыбившихся в комической и безнадежной попытке сымитировать модную придворную прическу. Она была пухленькая, так что грудь туго натягивала застиранную и заношенную рубашку.
— Это Кларисса, — представил Билл. — А эта замечательная личность — Петрок, мой брат во Христе.
— Заходи, Петрок, — пригласила Кларисса и захихикала почти застенчиво. Ее произношение свидетельствовало, что она и впрямь местная, из какой-нибудь отдаленной деревушки. Я прошел в комнату и торопливо притворил за собой дверь.
— Ну и что, Билл? — заикаясь, спросил я, безуспешно стараясь выглядеть бывалым человеком.
— А сам-то как думаешь? — ответил он. — Идем в «Посох», что ли?
— Надеюсь, — сказал я.
— Ладно, — кивнул он девице. — Я ухожу, дражайшая подруга.
— Ты меня и так задержал. — Она надула губки и ущипнула его за мочку уха.
Я заметил, что Кларисса уже одевалась. Так что по крайней мере ворвался сюда к концу их развлечений, а не в самом начале. Она встала, взяла что-то с сундука, где Билл держал одежду, и я успел увидеть блеск металла, прежде чем девица засунула это в складки своей юбки. Потом остановилась передо мной и уставилась, склонив голову набок. Я понял вдруг, что разглядываю ее в поисках отметин греха, но увидел лишь усталое и симпатичное личико деревенской девчонки.
— А ты здоровый парень, брат Петрок, — сказала она и снова надула губки, тоже пристально изучая мое лицо. — Тебе что-нибудь нужно?
— Ничего! — выпалил я.
— Петрок на самом деле добрый малый, — заметил Билл со своего тюфяка. — Но не в плохом смысле, — добавил он тут же. — Ладно, Кларисса, пора идти. — В его словах прозвучало предостережение.
Но девица все стояла передо мной, словно пытаясь решить какую-то несложную, но надоедливую задачу. Потом криво улыбнулась и оттянула большими пальцами ворот своей рубашки. Шнурок на воротнике был развязан, и груди вывалились наружу. Они были большие, округлые и очень белые. Меня словно поглотило море унижения и стыда, это ощущение одновременно жгло и леденило. Я видел голубые вены и коричневые соски. Она чуть дернулась, и груди закачались. А потом я заметил белые пятнышки на ее сморщенных сосках. Кларисса кормила грудью! Я с трудом оторвал от нее взгляд и оглянулся на Билла. Тот сидел с довольно сконфуженным выражением на своем изрытом оспинами лице. Никогда прежде я не видел, чтобы мой приятель краснел.
— Кларисса… — еще раз повторил он.
Девица пожала плечами и стала натягивать свой смехотворно маленький корсаж. Потом сложила колечком большой и указательный пальцы. В тот вечер я еще увижу этот странный знак.
— За просмотр денег не берут, — шепнула она мне и, опустив руку, ткнула пальцем в промежность. И выскочила за дверь. Я только услышал скрип дверных петель и тупой стук, когда она хлопнулась.
Между ног было больно, там, куда она меня ткнула. Целилась девица точно — моя прискорбно греховная плоть сразу гордо вздыбилась ей навстречу. Я тупо оглянулся по сторонам. Что-то здесь изменилось, но вот что, этого я сказать не мог. Потом наконец до меня дошло. Это я изменился. Что-то во мне сломалось или повредилось. Я уподобился новому ножу, который в первый же раз неумело пустили в дело и лезвие зазубрилось на кончике или погнулось, а теперь не лезет обратно в ножны.
— Ох, не приведи Господь! — вздохнул я.
— Не такие уж они у нее плохие, — заметил Билл, подходя ко мне. — В любом случае ты ни к чему не прикасался, так что пребываешь в полной безопасности. В смысле души. — Тут он обхватил меня за плечи и потряс. — Очнись, парень! Ни за что не поверю, что это первая пара сисек, которые ты лицезрел в своей жизни.
Но это было именно так — если, конечно, не считать моей матери, когда она кормила младших брата и сестренку, и случайно увиденных на улице грудей какой-нибудь кормилицы, при виде которых я всегда торопливо отворачивался. Кларисса тоже была кормящая мать, и тем не менее Билл… Я потряс головой, пытаясь прочистить мозги. Как же легко поддаться соблазну! Как легко и как приятно! О Господи!.. Я врезал самому себе в промежность, и моя плоть протестующе взвыла.
— Эй, полегче, братец! — сказал Билл. — Эта штука тебе еще пригодится, хотя бы чтоб писать.
И потащил меня из комнаты, а потом на улицу, в мрачные сумерки, уже спустившиеся на Бейлстер, и мы направились к «Посоху епископа», и там я обнаружил, что груди Клариссы, особенно после пары пива, довольно легко забыть, если уж не простить.
А теперь Билл снова беспокоился за меня.
— Эти тупицы ни о чем, кроме пива и баб, и думать не умеют, а поскольку им никак не наложить свои грязные ручонки на первое, они всеми силами цепляются за второе, — говорил он. — И еще они жадные, как свиньи: не успел ты уйти, как Оуэн и Альфред тут же рванули за этим золотом, только его в коридоре уже не было. А теперь они опять занялись своей ленивой трепотней, а мне она уже обрыдла. Кроме того, ночь нынче такая, что одному ходить опасно.
— И что это за человек, который играет в игры с ножом и золотом? — задумчиво произнес я. — Как думаешь, Билл? Кто он такой, по-твоему?
— Если это тот, которого я видел у дворца, я бы счел его рыцарем, вернувшимся из Святой земли. Он явно побывал под жарким солнцем и смотрится как настоящий боец. Кроме того, у него заморские одежды.
Тут и я вспомнил зеленый наряд этого человека: кажется, дорогой узорчатый шелк.
— Француз, наверное, — сказал я.
— Или нормандец. Французы маленькие, а этот парень высокий, да и губа у него изогнута, как у нормандцев. — Он сплюнул.
Билл не любил нормандцев. Дедушка его отца или дедушка его дедушки был тэном[3] и погиб, сражаясь за короля Харолда при Хастингсе[4] . Семья после этого потеряла все свои земли и начала торговать шерстью, снова став богатой и построив отличный дом в Морпете, городе далеко на севере, который мой друг описывал как «бордель для шотландцев и скотогонов, только шлюх там не хватает». Билла, третьего умненького сына в семье, послали в Бейлстер «учиться на епископа», как уныло замечал он сам. «Жирной душонке бюргера позарез необходим епископ в семье, если он хочет пробраться в рай. Мой папаша так же благочестив, как его овцы. Но Господь — наш пастырь, а папаша торгует шерстью, вот этот старый мошенник и считает, что некоторым образом в родстве со Спасителем. — Тут он обычно подмигивал. — И еще он всегда помнит, что людей можно стричь так же, как овец. Вот он и хочет видеть меня с посохом епископа в одной руке, с овечьими ножницами в другой, и чтоб моя задница всегда сидела на золотом мешке с шерстью».
Когда мы свернули на Окс-лейн, улочку, где я проживал, вдалеке прозвучал колокол, давая сигнал тушить огни, и я, как всегда, напрягся, ожидая услышать сзади стремительные шаги преследователя, которые мне вечно чудились. Я знал по собственному опыту, что колокола звонят не просто так, а с какой-то целью: созывают народ, предупреждают об опасности и еще отгоняют бурю. Здесь, в городе, никто не обращал на это особого внимания — пока не появлялись люди шерифа[5]
