проверить подлинность святой реликвии? Бальзамы Древнего Египта придают вещи аромат святости, подтверждая, что она древняя, как вон те холмы. К тому же он имеет мое ручательство, что вещь действительно подлинная. Кроме того, я знаю, что он платил и за
А теперь подумай о руке святой Евфимии, от которой ты натерпелся столько страха. Несчастная старая засохшая фитюлька, не так ли? Но засунута в драгоценную перчатку. Но ты ведь верил, Петрок, и, насколько я знаю, веришь и теперь. Вот что я тебе скажу: это рука человека, точно, но принадлежала ли она святой? Может быть. Знаю только, что труп, похороненный в таком влажном месте, как Бейлстер, очень скоро разложится и сгниет. Так что могу заложить все, что у меня есть, но сама Евфимия уже тысячу лет, как обратилась в прах. А эта драгоценная клешня куплена или изготовлена позднее — я сказал, что она человеческая, однако не удивлюсь, если окажется обезьяньей. Доверчивость и жадность могут ослепить любого — и это святая истина, которая всегда поддержит мой «Кормаран» на плаву. Я многое могу тебе показать, дружок, но, боюсь, это с корнем вырвет из твоей души всю веру и втопчет ее в грязь. Мне было легче — я никогда не имел никакой веры, по крайней мере в том смысле, в каком ее воспринимаешь ты. А вот для тебя… ладно, подумай пока.
Я молчал. У меня вертелся на языке одни вопрос, и я очень хотел получить на него ответ, но не смел задать. Однако спросить было необходимо.
— Капитан, — неуверенно произнес я. — Вы сами, Жиль и другие из… из Прованса… Извините, но вы из тех, кого называют катарами?
К моему величайшему облегчению, он улыбнулся, устало и вымученно.
— Не за что извиняться, мой мальчик. Да, мы и в самом деле катары. Разве трудно было догадаться?
— Нет, — ответил я, и он фыркнул.
— Не такие уж мы таинственные, какими сами себе кажемся. Мы верующие, но веруем на свой собственный лад, хотя теперь нас осталось очень мало и, вероятно… — Он покачал головой. — Ты ведь не боишься нас, и не думаю, что возьмешься судить.
— Не возьмусь, — подтвердил я.
— Ну и хорошо. А что на самом деле об этом думаешь?
— Могу лишь догадываться, что произошло с теми виноградными лозами, за которыми вы ухаживали в детстве, — тихо сказал я. — Сообщения об этом дошли даже до Девона, так что я знаю о войне против вашего народа от своего друга Адрика. Что до катаров, то уверен, вы сами слышали все те идиотские сплетни, в которые верят лишь дети: что они молились кошкам, святотатствовали… Еще я слыхал, что вы верите, будто землю создал дьявол, а Христос — это просто призрак. Вы никогда не даете клятв и считаете, что над вами нет никого, кроме Бога. — Я сделал паузу. — В моем нынешнем состоянии, да еще в этом месте, где я теперь оказался, я уже не слуга церкви, а когда обращаюсь к вере, обнаруживаю в душе полную пустоту, как в только что выкопанной могиле. То есть я не вижу никаких грехов в том, во что верите вы и ваши люди.
Капитан долго молча смотрел на меня. Потом произнес:
— Ты первый… нет, действительно, самый первый, от кого я такое слышу. Понимаю, какой сумбур царит сейчас у тебя в душе, так что не стану переубеждать. Но скажу еще одно, и покончим с этой темой. Если ты захочешь узнать больше — а есть много, что тебе следует знать, — мы будем рады тебя учить. Думаю, ты сам это поймешь, когда придет время.
Он взял баранью кость, откусил кусочек мяса и швырнул ее в камин. Темно-красный отсвет от объятых пламенем угольев придавал его профилю мрачное и задумчивое выражение, а в серых глазах плясали искорки огня. Он все водил и водил пальцем по краю бокала.
— Капитан… — Я чувствовал себя так, словно куда-то падаю (и даже ухватился за край стола). — Вы дали ответы на все мои вопросы, а я на ваши ничего не ответил. И вот теперь говорю: я остаюсь с вами. Ум мой радуется, но душа пуста. Если вас устраивает заблудшая душа, которой нет спасения, если подходит человек, павший духом и заблудившийся в потемках, я буду вам служить. Моя любовь к матери церкви остыла, я вижу только гниль и тлен там, где раньше видел спасение. Если вам сгодится такой, как я, то я к вашим услугам. — Сказав это, я сделал хороший глоток вина и посмотрел капитану прямо в глаза.
— Договорились, — ответил де Монтальяк и пожал мне руку. — Могу еще кое-что добавить, мастер Петрок из Онфорда. Твое сердце вовсе не пусто: оно наполнено чувствами, оно сильное, а душа твоя лишь отупела и закоптилась в дыму всех этих фальшивых ритуалов. Но она еще засияет. Теперь ты один из нас. Ты прав: мои люди не приносят клятв, так что ты присоединяешься к нам по собственной воле и можешь уйти, когда и где захочешь.
Мы снова выпили, и ночные тени вокруг нас еще больше сгустились, так что мы стали просто двумя приятелями, наслаждающимися вином, теплом и обществом друг друга. Но я уже был другим. Моя вера ушла от меня: это я знал точно.
Глава двенадцатая
Два дня спустя мы покинули Гренландию. Капитана я видел мало, занятый работами на корабле, а он был в городе по своим торговым делам — и теперь, уже точно зная, что это за дела, должен сознаться, я думал о них с сильно возросшим интересом.
На следующий день после нашего странного вечера в таверне я принайтовывал на палубе бочки с водой. Тут по ходням взбежал капитан — на лице его ясно читалась досада. Он направился к себе в каюту и захлопнул дверь, а потом я услышал, как они с Жилем громко о чем-то спорили. Внезапно донесся взрыв смеха, и капитан выскочил наружу, на сей раз широко улыбаясь. И сбежал по сходням обратно в грустные объятия Гардара.
Поздним вечером следующего дня, когда солнце, осчастливившее нас хилым послеполуденным светом, уже опускалось за горные выси на западе, на причале вдруг началась какая-то суматоха. Я сидел на баке, наращивая канат. Выглянув через борт, я увидел наших матросов во главе с капитаном и Павлосом — они тащили три длинных тюка, каждый футов шести в длину, бесформенных и угловатых, завернутых в черную просмоленную парусину. Парусина была очень скользкая или, может, тюки слишком тяжелые, потому что они удерживали их явно с трудом. Я скатился по трапу и крикнул, что сейчас помогу, но Павлос отмахнулся. В конце концов, кряхтя и ругаясь самыми последними словами, они подняли тюки себе на плечи и втащили на борт. Потом вручную спустили их в трюм, откуда донеслись новые приглушенные проклятия, поскольку в тесном помещении под палубой возиться с неуклюжими тюками было еще более затруднительно. Наконец оттуда вылез Павлос, весь в пыли и с кровоточащей царапиной на темечке.
— И что это за чертовщина? — спросил я у него.
Он сплюнул и потер ушибленную макушку.
— Господи Иисусе, Дева Мария и все траханые святые! Китовый ус! Отличная идея, тебе не кажется? Такого количества китового уса хватит, чтобы состряпать целого слона, черт бы его драл! Или ублюдочного кита! — Он затопал прочь и скрылся в капитанской каюте.
Я был не в силах сдержать смех, возвращаясь к своему недоделанному канату. Ну надо же, слон из китового уса! Или сотни, тысячи совокупляющихся парочек из китового уса — для всех епископов христианского мира! Ха! Я тоже сплюнул, чувствуя себя необыкновенно счастливым оттого, что все еще жив.
Мы отдали швартовы на следующий день перед рассветом. Наше обратное плавание из Гардара было не слишком приятным, чтобы часто о нем вспоминать. Почти с самого начала, едва мы покинули эту убогую гавань на краю света, нам пришлось преодолевать бесконечную череду огромных зеленых волн, вздымавшихся со всех сторон. Иногда, когда ветер чуть слабел и дул менее свирепо, они поднимались как пологие холмы, так что я даже представлял себе, будто мы оказались в залитой водой стране ниже уровня
