сотрудников.
— Ха! Записаны! Конечно, были записаны номера. Да записная книжка-то исчезла!
— Ну, посмотри в телефонной книге.
— Поди ты… От телефонной книги осталась кучка пыли.
Он начал звонить в справочную, и, когда наконец соединили, ему ответили, что ничем помочь не могут: ведь они тоже смотрят по книгам, а книги-то исчезли.
Ну, да разве тут сразу сообразишь, что к чему… Сотрудник экономической редакции решил сам отправиться туда и выскочил из комнаты.
— Ох, уж эта репортерская жилка! — вздохнул кто-то. — Ведь знает, что писать не на чем, а все-таки побежал.
Тип, который взял у меня платок, вернулся.
— Давай мой платок! — потребовал я.
— Тю-тю… — спокойно сказал он. — Туалетная бумага тоже ведь, того, исчезла… Соображаешь?
— Эй, ребята! На телевизоре изображение появилось! — крикнул кто-то, и все мы бросились к голубому экрану.
Почему-то до этого не работали ни радио, ни телевидение. Впрочем, естественно: ведь и у них все передачи записаны на бумаге, а бумаги-то больше нет. Значит, должно было пройти некоторое время, пока они там соберутся с мыслями. Даже радиосвязь прекратилась. Говорили, что в радиоаппаратуре тоже используется бумага, правда в очень незначительных количествах. Ну, например, изоляционный фибр, бумажный конденсатор. А теперь все это тоже исчезло и аппараты вышли из строя. Надо было чем-то срочно заменить бумажные детали. Но, когда заработал телевизор, оказалось, что он онемел. Пострадали фибровые изоляторы репродукторов. Растерянный диктор, то появляясь на экране, то исчезая, смешно размахивал руками и тыкал пальцем в классную доску. Ничего не поймешь. Довольно нелепая и смешная картина. Но было не до смеха. Постепенно выяснялось, что бедствие приняло огромные масштабы.
На заседании кабинета министров было устно объявлено чрезвычайное положение. И все из-за бумаги! Но ничего другого не оставалось — ситуация беспрецедентная! Затем правительство издало указ о бесплатном пользовании железнодорожным транспортом и распорядилось выбросить на рынок продукты первой необходимости. Государственные учреждения, финансовые органы и органы управления промышленностью находились в начальной стадии паралича. Диктор, призывавший народ к спокойствию, сам дрожал, как в лихорадке.
— Слушай! — ко мне подскочил главный редактор и потряс меня за плечо. — Лети в научно- исследовательский институт микроорганизмов. Кажется, там один ученый, мой знакомый, установил причины этого явления. Сенсация, милый!
— А что вы будете делать с этой сенсацией?! Ведь газеты-то больше нет? Совсем нет, понимаете?
— Да к черту бумагу! Напишем на фанерном листе и вывесим на дверях редакции! — заорал он, стукнув себя кулаком в грудь. — Вот где живет истинный дух газетчика! А бумага… не помирать же из-за нее, понятно? Ладно, нечего болтаться без дела. Сходи в институт, да поживей поворачивайся!
Я помчался вниз по лестнице. У выхода меня поймал один наш обозреватель, молодой, подающий большие надежды писатель.
— Послушайте, что будет с моим гонораром и с моими рукописями, которые я недавно передал в редакцию вашей газеты? — сказал он. — Ведь я зарабатываю на жизнь писанием. Что же мне теперь делать?
Он был очень бледен.
— Даже и не знаю, что вам посоветовать… Ах, да! Научитесь петь!
Я отмахнулся от него и выскочил на улицу.
Итак, в институт микроорганизмов! Я опустил стекло машины и стал наблюдать, что творится на улицах. Да, картина не очень утешительная. Люди совсем потеряли голову. Одни бродили как неприкаянные, другие, сжимая кулаки, готовы были ринуться в драку.
Служащие, придя на работу, не знали, за что приняться. В бюро и конторах не осталось и следа документов. Правда, можно было опоздать или вообще прогулять: ведь табели и карточки табельных часов тоже бесследно исчезли. Часть промышленных предприятий, кажется, еще работала. Но на фабриках и заводах, перешедших на систему нарядов, царила полная неразбериха. Зато улицы выглядели чистенько и приятно: ни плакатов, ни объявлений, ни бумажного мусора.
Я смотрел то в окно, то на экран микротелевизора, установленного на спинке переднего сиденья. Сейчас, когда пострадали все репродукторы, единственным средством вещания стал немой телевизор. Я читал фразы, написанные мелом на классной доске. Судя по этим сведениям, обрушившееся на нас бедствие принимало все более грандиозные размеры.
Во-первых, пропали все банкноты. Опустели банки, сейфы, кошельки. Несколько десятков тысяч триллионов превратились в прах. А много ли у нас звонкой монеты — кот наплакал. Нетрудно догадаться, что на финансовом фронте назревала невиданная до сих пор катастрофа. Кроме того, исчезли все ценные бумаги, все акции. Что творится на бирже? Как же вести деловые операции?! Как урегулировать вопрос владения предприятиями?! Как установить, кому принадлежат акции, продающиеся на биржах и переходящие из рук в руки?! А банки-то, банки… Ведь наверняка возникнут конфликты между администрацией и вкладчиками. Невозможно восстановить по памяти суммы отдельных вкладов, а верить на слово тоже нельзя. Можно было бы успокоить вкладчиков, выдав им какую-то часть их сбережений наличными, но бумаги не было.
— Да, пожалуй, теперь не позавидуешь богачам, — сказал шофер. — Ну, мне-то наплевать, какие у меня деньги!
Передали глупое сообщение, что известный фальшивомонетчик, за которым долго и безуспешно охотилась полиция, покончил жизнь самоубийством. Он написал на фанере, что существование стало для него бессмысленным. Врут, наверно, самая обыкновенная утка, и все.
Вторым серьезным ударом было полное исчезновение почты. Растаяли все письма, телеграммы, денежные переводы. Но, как ни странно, почтовое ведомство ликовало. Подумаешь, пропали письма! Зато официальное обещание покончить с задержкой почтовых перевозок было выполнено на два года раньше.
Государственные учреждения и многие фирмы бездействовали. Чиновники переживали настоящую трагедию: заявления, прошения, предписания, ведомости, циркуляры, памятки, приказы, счета, накладные больше не существуют. Не на чем писать резолюции и ставить свои подписи. Прости-прощай, милый сердцу бюрократизм! Среди государственных служащих началось массовое помешательство. Многие бросались из окна, правда больше все с первого этажа.
Более серьезным было положение в судебных органах и нотариальных конторах. Уже возникли споры о самых различных документах на недвижимость. Сразу нашлись сотни ловкачей, заявивших права на чужую собственность. Наиболее наглые и предприимчивые вторгались в чужие особняки, пытались вышвырнуть на улицу законных владельцев и грозили им судом. Но что сейчас мог сделать суд? Тюрьмы бушевали. Закоренелые преступники, приговоренные к многолетнему заключению, прикидывались невинными овечками и требовали пересмотра дела.
Таким же безотрадным было положение на всех предприятиях, где незадолго до этого происшествия начались забастовки. Лишившись протоколов собраний, зафиксированных на бумаге требований и деклараций, а также анонимок и доносов, люди уже не могли разобраться, что к чему.
Но самый тяжкий, самый сокрушительный удар обрушился на учебные заведения, научно- исследовательские институты и издательства.
О фирмах, производивших бумагу, не стоит и говорить. Они агонизировали. Правда, среди их руководства находились такие идиоты, которые радовались, что цены на бумагу подскочат. Потом выяснились истинные размеры бедствия: процесс производства бумаги, начиная с первичной обработки сырья, стал химерой. Тутто уж они окончательно скисли — вешайся, да и только!
А издательское дело! Ведь на прилавках и полках книжных магазинов не осталось ничего, абсолютно ничего! Ни одной книги, ни одного журнала, ни одной самой завалящей брошюрки! Я вспомнил пестрые разноцветные обложки, пахнущие свежей типографской краской страницы, и мне стало дурно… Впрочем,
